В начале семидесятых годов появилась книжка никому не известного критика — Юрия Селезнёва, названная традиционной литературоведческой формулой "Вечное движение". При вполне обыкновенном её образе — зеленоватая обложка, бегущий шрифт — необычным было содержание. Вернее ряд литературных героев-писателей, о которых говорил автор: Виктор Лихоносов, Василий Шукшин, Виктор Астафьев, Валентин Распутин и другие, не ставшие ещё лауреатами, не обретшие мировой славы, не искушённые политической и скандальной популярностью. Спустя годы, ныне, ясно, какой блистательный ряд художников слова был представлен тем, кто любил русскую литературу, её духовный мир, наполненный поиском высокого исторического смысла и предназначения народной судьбы, внимания к человеку глубинному, коренному — главному герою и творцу национального бытия. Их называли деревенщиками, традиционалистами, наконец, националистами и русофилами. Однако, вопреки всем туманным определениям и злым языкам — писатели именно этого направления подтверждали и доказывали непреложность преемственности литературного труда художника в России. О "связи времен" и единстве духовного строя русского национального мира, представленного в творчестве этих писателей, говорили тогда немногие. Михаил Лобанов, Анатолий Ланщиков, Олег Михайлов, Пётр Палневский — уже прошли горнило литературных и политических сражений.

Особым образом решительно встало в этот ряд поборников национальной литературы имя Юрия Селезнева. Недолог был его земной путь, но сделанное им по сей день объясняет многое в происходящей в нашей России трагедии. Перелистывая страницы книг и журнальных статей, невольно вспоминаешь его самого человека порывистой честной души, влюбленного в русскую словесность. Способного до смертного часа защищать её от ненависти и литературного гноища перерождающейся цивилизации.

Высокий, подтянутый, с ранней сединой в тёмно-русых волнистых волосах, с окладистой бородкой русского витязя, искрящимся прозрачно-голубым взглядом. Красавец, вдохновенно-стремительный в слове и жизни. Таким помнят Юрия Ивановича друзья и близкие. “Князь серебряный” — по воспоминаниям Юрия Лощица и "Взявший на себя" — образ уже духовный в представлении старшего соратника Валерия Ганичева. Я помню нашу первую встречу и знакомство в издательстве "Молодая гвардия" осенью 1978 года, всего за пять с небольшим лет до его кончины.

К тому времени имя Юрия Слезнёва уже прогремело ряде обличительных статей на страницах партийной и партийно-литературной печати, сам он стал "героем" не одного доноса в "высокие инстанции", которыми в те годы сладострастно блудили Валентин Оскоцкий, Виктор Финк, Юрий Суровцев и пара-тройка других "литпартийцев" меньшего размаха. Вчерашний аспирант и преподаватель Литературного института, молодой кандидат филологии заметно проявил себя не только в критике.

Тонкое филигранное литературоведение: статьи о Гоголе, Тютчеве, Достоевском, Чехове, Пушкине, о народном песенном слове и традициях миропонимания в так называемой "детской" литературе, добавили к репутации решительного критика авторитет исследователя-литературоведа. Дороги литературной борьбы привели Юрия Селезнёва в издательство "Молодая гвардия, где он возглавил уникальную в издательском деле, известнейшую в отечественной культуре, редакцию серии книг "Жизнь замечательных людей". Справедливости ради стоит, что Селезнёв пришёл на хорошо подготовленное своим предшественником историком-писателем Сергеем Семановым издательское поле. Редакцию знали и ценили те, кто любил отечественную историю, ждал в чтении о судьбах великих предшественников обрести истинное знание и оценки, страстно верил в величие России. Зерно прекрасных стремлений молодого критика и учёного мгновенно проросло и дало плод чудесный...

В коридорах нового журнального корпуса "Молодая гвардия", где я тогда трудился в приснопамятном журнале того же названия редактором отдела прозы, зимой того года иногда появлялся молодой красавец в тёмно-сером драповом пальто с поднятым воротником. Быстро, казалось опережая скорость шагов, проходил в отдел критики, приветливо улыбался встречным знакомым улыбкой с оттенком стеснительности и говорил с мягкостью южнорусского наречия, веселые и в общем-то обычные в таких случаях слова приветствий.

Мы встретились более года спустя, до этого общались по телефону. В его уходе от активной общественной жизни, в стремлении уединиться дома угадывалась утрата доверия к литературному кругу. Ведь не одни из высокостоящих друзей так и не возвысил голос в защиту " изгнанного за правду".

Не помню по какому поводу зашли мы с Виктором Гуминским к Юрию Ивановичу. Дело было срочное, вечернее, и встретиться решили безотлагательно.

Юрий Иванович приветливо поговорил о делах житейских, вместе с нами погоревал о литературных, а в ответ на попытку завести участливый разговор о прошлом в журнале — махнул рукой, рассмеялся: "Дурачки. Им же перед собой свой срам нести..." Жаловался на здоровье: болели ноги, лицо потемнело и казалось отёчным. Неизменные кофе и табак делали свое дело. На кухне новой, недавно полученной в Союзе писателей квартиры, похвастался своим "рукоделием". Сделал деревянную скамейку и шкафчики, покрыл нехитрой традиционной резьбой.| Всё также весело рассказал о поездке на юбилейную конференцию памяти Достоевского в Венецию, куда его весьма неохотно отправили по вызову практически без средств на питание и дорогу. Он и переводчик ехали через всю Италию "зайцем" пересаживаясь из поезда в поезд, отчего жизнь наполнялась понятными только русскому путешественнику приключениями: поеданием на берегу Средиземного моря консервов из запасов предусмотрительно приготовленных женой Мариной, кофе, за счёт узнавшего Селезнёва по портрету в газете, полицейского и, наконец, прогулка по площади перед собором Сан-Марко, где незадачливые путешественники искали тот образец итальянской женской красоты, который вдохновлял не одно поколение русских и нерусских творцов, от Карла Брюллова до Александра Бенуа. "Никак не встречается. Все плотные, ноги кривоватые и усики. Как на одесском привозе. И вдруг, — Юра сделал паузу, затянулся поглубже сигаретой, — идут! Обе длинногие, глаза синие, сами стройные, загорелые, волосы каштановые волной. Мы сразу подтянулись — положение обязывает, и молча навстречу, понимая: вот это итальянки! И вдруг, не доходя трёх шагов, слышим: "Дывись, Галю, яки гарни хлопцы итальянские". Юра счастливо засмеялся, заискрились его голубые славянские глаза.

Пришла Марина, поговорили о делах, посидели в Юриной, впервые за прошедшие годы обретённой комнате, посмотрели книги. Библиотека была рабочая. Античные авторы, книги по| истории мировой и русской культуры, литературоведческие сборники, любимое чтение — Лесков, Достоевский, Лермонтов и рядом Распутин, Белов, Лобанов, Рубцов, Тютчев, Кожинов... Книжные полки вдоль всей стены, ещё не разобранные на полу и в углах комнаты, стопки книг на письменном столе. Рядом рукописи, письма, глиняный кувшинчик для карандашей, бронзовый бюст Достоевского. В ещё неустроенной комнате, справа над столом, прямо на стене, медаль "За отвагу" — единственная боевая награда отца.

Вечер этот запомнился тёплым дыханием Юриной речи, его приветливым и участливым обращением, отсутствием каких бы то ни было обид и оттенков горечи.

"Не моих правилах объясняться с редакциями в связи с теми или иными отзывами о моих работах по переписке... Но с другой | мне ни разу ещё не приходилось получать ни от одной редакции столь голословный, необоснованный ничем, кроме заведомо недоброжелательного отношения к моей работе, а к тому же непрофессиональный отзыв, который невозможно квалифицировать иначе, как вопиющее попрание элементарных этических норм...". Письмо на двадцати двух страницах содержало сухой встречный разбор редзаключения, которое, как следовало из приводимых цитат, было редкостным по обилию идеологических ярлыков, обвинений и фальшиво-патетических ссылок на бессмертное наследие известных партийных классиков.

С точки зрения издательской Юрин ответ был написан безупречно и даже изыскано. Чётко и убедительно развенчивался и уничтожался неизбежный спутник тогдашней, да и нынешней литературы— демагог и циник, ненавистник народного и национально-самобытного, готовый, ради политических задач власть предержащих, облить грязью и извести всё, что противостоит официозному доктринёрству. Незадолго до этого, выступая на вечере в Центральном Доме Литератора, Юрий Селезнёв пророчески сказал о начавшейся и идущей в России Третьей Мировой Войне. Ответ в "Худлит" был явственным отражением одного из её поединков. Книга "Глазами народа" вышла уже после Юриной смерти в издательстве "Современник".

Тогда в редакции мы расставались ненадолго. Юра уезжал в Германию, к друзьям. Перед отъездом ещё раз коротко переговорили по телефону. Пожалели, что не сможем повидаться. Распрощались на словах о, что ещё увидимся. Разговор был последний. Три дня спустя, в десять часов утра, я услышал в телефонной трубке рыдание нашего общего друга: "Серёжа, Серёжа, дорогой... Юрочка умер..."