Татьяна Николаева
"Человек - живое существо, в отличие от
животного обладающее даром речи
и мысли и способностью создавать
орудия в процессе общественною труда..."
(Толковый словарь русского
языка
Почём ваш бывший человек?
Не о том душа моя плачет -
Не о чёрном до пят.
Что в судьбе моей малой значит
Этот ад?
Свет свечи о безбрежность бьётся,
Мною дышит свеча:
Закричу, и она сорвётся,
Горяча.
Покаянное слово сводит,
Замыкает уста.
Что я знаю о той свободе,
Что чиста?
Что скажу, изойдя из пепла,
Из утрат и скверн?
И оглохла я, и ослепла,
Выжжен терн.
Но пойду ли путями иными?
Нет!
Дочь во сне произносит имя,
И является Свет.
Такое стихотворение появилось в тот год, когда я впервые увидела в журнале репродукцию пелены Богоматери, и изумилась, и возгорелась: хочу!.. могу!..
Рассматривала маленькую репродукцию, а внутри лихорадочно что-то соображало категориями стежочков, цветовых гамм, канонически стройных линий. Для созерцания не ново, пленительное рассматривание, до сих пор не могу избавиться от дурной привычки рассматривать иконы. Я попала в плен. Прошло какое-то время жизни, и я так стала рассматривать травки, кроны деревьев, ручьи, закаты, лица знакомых и незнакомых людей. Всё земное, зримое и мимотекущее, переводилось на язык стежка. Пока только теоретически, потому что практическое ранее материнство в условиях первых лет перестройки с многочасовыми очередями за продуктами по талонам не оставляло времени и сил даже на пробы.
А потом, разве Господь допустил бы, чтобы я взялась своими нечистыми руками за вышивку Образа Богоматери, не научившись молиться Ей? Я тогда ещё не молилась, даже не знала о том, что человек может обратиться сердцем к Богу, как к самому лучшему другу - сокрушённо, со всей своей
болью и радостью, горя и плача; обратиться только тогда, когда действительность его сильно поддавит, подобьёт, прижмёт, вырвет почву из-под ног?.. Тогда я ещё не знала, что впереди у меня - очень непростые и неоднозначные отношения с действительностью, горькие отношения, которые по милости Божией и приведут меня к молитве.По велицей Своей милости
Бог нас кроет белым снегом.
По велицей Его милости
Я в снегу по грудь.
Зябким немощным побегом, -
То ли это всё приснилось мне? -
Потянусь душою в небо:
Боже, не забудь!
Всё, что Ты покрыл, мне вспомнится,
И икнётся, и отплачется.
Боже, милостивый буди мне,
Вязнущей в миру.
Силой внешнею наполнится
И цветеньем обозначится
Миг, дарованный тобою мне,
Если не умру…
Помози ми, Мати Божия,
Посмотри на руки стылые:
Тает снег, как звуки райские, -
На руках дитя.
Да, была в любви прохожей я,
Да, была в судьбе постылой я,
В снеги белые вступала я,
Душу очертя…
И болит душа от совести,
И белым-бело от милости:
Человеколюбче буде мне!
Непорочная, спаси!
То ли это всё приснилось мне,
Что дитя моё легко нести
По безбожию, безлюдию,
По безбрежию Руси?..
Когда действительность поставила меня в условия хронического безденежья, начались первые опыты в вышивке. Я делала кукол, вышивала их лица, одевала в расшитые русские национальные костюмы и продавала. Год усердной творческой работы в этом русле открыл возможности вышивки гладью. Кукольные личики из "матрёшечных" превращались в лирические, портретные; в них появилась печать грусти, тоски, и "кукольная эпопея" оборвалась. Кукла - не тот объект, в который я могла бы воплотить бившийся внутри творческий импульс. Об иконе я к тому времени забыла, потому что одержание "деньги - деньги - деньги" как-то естественным образом не стыкуется с исполнением иконы. Внешняя жизнь, перевернутая с ног на голову, уже захлёстывала. Рынок наводнился импортом, в том числе и мягкой игрушкой, на дефиците которой я одно время трудилась и кормилась. И вот я беру своё последнее произведение в этом плане - большую обезьяну с большими грустными (вышитыми гладью
) глазами и длинным полосатым хвостом, - кладу её в большую сумку и еду на рынок.Перед этим я молилась Матушке Божией, чтобы Она помогла мне хоть немного выручить за эту обезьяну. И Образ иконы, перед которой я молилась, стоял передо мной, проступал сквозь мокрый снег, бьющий в лицо: Помоги мне! Мне очень стыдно идти торговать, я никогда этого не делала, но у меня нет денег, мне не на что накормить ребенка, помоги мне!
Со стыдом пришлось побороться, сначала прошла по рынку с сумкой и просто смотрела на продающих и покупающих. Покупающей я и сама была раньше, а вот продающей предстояло стать впервые. Поняла, что, только сделав "морду тяпкой", я смогу войти в новую роль. Посадила обезьяну на плечо и пошла по рядам обратно. Да, это было очень интересное путешествие от "Дэвушка, почём ваш бывший чэловэк?" до сострадательной реплики еврея (на чистейшем русском), уже на самом выходе торговавшего шапками: "Девушка, почему у вашей обезьяны такие грустные глаза?". Я посмотрела на него, увидела, что и в его глазах вся
скорбь еврейского народа, вяло улыбнулась, засунула бывшего человека в сумку и пошла пешком сквозь мокрый снег до КМК, потому что плакала. Выплакалась, села в автобус и вернулась домой с булкой хлеба, которую купила на последние деньги.От зноя до снега, от снега до зноя
Мне маятник мерит мученье земное.
И моль поядает, и ржа и болезни,
И быть всё труднее, больнее, бесслёзней,
И - полною мерой от света до ночи,
А жизнь все короче - короче - короче…
Не та, что на торжище дорого стоит,
А та, что святое - святое - святое?
Письмо духовнику: мол, глаза закрою - вижу, хочу вышивать икону, технически это возможно. Благословите. Ответ - нет! Осела. Грустно стало (как-то протяжно-грустно, как с обрыва в омут) от мысли: я недостойна. Да, да, да!.. На том и успокоилась, с детства приученная к границам "нельзя
- можно", причём приученная ремнём. Даже не стала рассуждать и что-то с чем-то сравнивать. Да и что сравнивать и с чем?Опять - под колесо действительности со всеми своими нуждами, трудами, заботами, мыслями и остатками чувств. Геология отвлекала от "стежка": запах костра и дождя, гул реки по ночам, физический труд до одури, постоянная молитва, уже ставшая потребностью дня и ночи, - не дали мне горько печалиться о своём недостоинстве.
Жить-то надо! А жизнь продолжается. Долгие зимние вечера после летних полевых работ располагали к рукоделию. Чтение Священного Писания и святых отцов ограждали мысли и чувства от мимотекущего мутного потока, приоткрывая ставни в мир иной, где смысл только что не лежит на поверхности, настолько поверхность тонка и прозрачна. Я ещё не знала, что эта "тонкость" и "прозрачность" зависит от моего собственного состояния, но сердце утверждалось в келье, оно не хотело прилепляться ни к чему мимотекущему.
Опять письмо Батюшке: понимаю, что не достойна, но внутри всё горит к Образу, - вышить. Что делать? Опять: нет. Потерпи. Это уже отраднее. Значит всё-таки можно, надо только что-то потерпеть. Я ещё не знала, ЧТО потерпеть и в какой степени, но утешение было от ответа.
В простоте дождя приходит плач:
Тяжело мне оттого и плачу.
Утешая сердце, не иначь,
В боли и не может быть иначе.
Лучше посмотри, как воздух пьян,
Как сугубы запахи и краски,
Как томится по теплу и ласке
Всяка тварь из слёз своих и ран.
Будь дитя, возьми в тепло руки
Хоть листок, хоть червячка, хоть камень, -
От прикосновенья вспыхнет пламень
Безупречной неземной тоски.
И заплачет, словно дождь проста,
Глубина души по правде рая,
И возьмёт, от счастья замирая,
Иго безупречное Креста.
Жизнь человеческая, если совлечь с неё всё наносное - временное, ветхое, - то это не что иное, как урок любви. Большой урок любви, в который мы вступаем младенцами и из которого уходим младенцами, потому что
и старость, как нечто ветхое и временное, совлекается с человека вместе с его телом перед лицом смерти.Давай-ка, раба Божья, повторим пройденный материал, поразмышляем с тобой перед лицом Божьим об этом таинственном предмете ЛЮБОВЬ МЛАДЕНЦА к матери - первородная, безусловная, непреложная, самая простая, ибо люблю того, в ком нуждаюсь. Люблю мамины руки, мамино лицо, мамин голос, тепло, - они защищают, помогают, успокаивают, лечат, учат. Дитя подрастает, научается всё делать само, освобождается от крайних нужд в матери, и эта младенческая любовь проявляется, как недостаточная: дитя начинает любить брата, сестру, друга, и зверушек, и игрушек, и многое другое. Любовь распространяется как дивный источник, исшедший из непознанных глубин: куда течёт - сам не знает; с кем сливается - сам не ведает, но покрывает собой всё покрываемое; и песок, и галечку, и травку, и чью-то тропу, всё что ни пошлёт Бог на пути.
Но вот наступает новый порог любви живой, текущей, новое испытание
полноты и силы её в человеке, - ЛЮБОВЬ К СВОЕЙ ПОЛОВИНЕ. И эта любовь оказывается сильнее младенческой: "...оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть". Но качество этой любви не безусловно, не первородно. Чего и сколько принял в себя текущий ручеёк, пока достиг этого порога? Вот это - "что и сколько" окрашивает супружескую любовь, определяет её святость или порочность, обнажает в супругах нравственный закон, обличает укоренившийся грех, испытует и очищает (как порог - проходящую через него воду реки). Эта любовь
Если у супругов нет детей, то, как бы они ни любили друг друга, и эта любовь, как младенческая, обнаружит свою недостаточность. Появятся любови - к работе, к творчеству в каком-либо роде деятельности, к друзьям, зверушкам, игрушкам...
Человека ждёт новый порог, обнажающий суть супружества, обличающий пристрастия, испытующий силу, очищающий от временного, - это любовь к ребёнку. И по сравнению с двумя предыдущими "опытами" любви этот - самый важный и самый трудный, ибо через
любовь к ребёнку можно в особой степени остроты и
Нет любви человеческой по естеству большей, нежели родительская, особенно - МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ. И нет подвига большего в самопожертвовании и милости, нежели материнский подвиг. По природе человека падшего, но обратившегося к Богу, любовь к Нему есть экзамен, живая совокупность всех прошедших "уроков" любви, в которые человек в течение всей своей жизни был вводим Творцом. Он вдруг осознаёт себя младенцем, полностью зависящим от Творца своего, и нуждается в Нём ежемгновенно. И такая чистота любви к Богу - первородна, безусловна, непреложна, проста и премудра в уповании, как любовь младенца к матери своей. Господи, благослови
!И вот заповедь Его к нам, прошедшим все "уроки" в непослушании, нерадении, не смирении и самолюбии, в преступной беспечности: "Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдёт в Него''. Более того, к нам - собственникам своих любимых, их мучителям, ревнителям и нерадивым распорядителям их судеб: "... и всякий, кто оставит домы или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат, и наследует жизнь вечную". (Оставит - значит освободит от своей власти, привязанности и зависимости, но не от любви и милости!).
Великую благодать к избранным Своим изливает Господь на тех, кто от младенчества, от непорочной юности посвящает себя Богу. Тогда вся премудрость любви вливается Самим Благодетелем времён в чистый сосуд, не искажается, не оскверняется, не выхолащивается злобами привязанностей и распрь. Мы же, многогрешные, изжившие свои силы на порогах и принявшие в себя стоки мирских взаимоотношений, отравленные лукавством, можем только
вздыхать о своих потерях, плакать и сокрушаться о своём окаянстве, скорбеть о своей нищете и разворованности. Можем только молить Бога претворить "воду в вино"- текущий опыт любовей земных, такой горький и скорбный, в любовь к Богу - такую сладкую и радостную! Вспоминаю слова распорядителя пира в Канне Галилейской: "... всякий человек подаёт сперва хорошее вино, а потом, когда гости упьются, похуже; ты же хорошее вино сберег к самому концу".Господи! Дай нам, окаянным, хоть к концу дней наших земных вкусить любви преображённой - истинной, сотворённой из горьких слёз раскаяния нашего, горького опыта земных любовей!
Наверное, эта преображённая любовь изумительна в младенческой простоте своей: течёт, как дивный родничок, исшедший из непознанных глубин, покрывая собой всех и всё, что ни пошлёт Господь на пути. Наверное, также тепло и радостно любить Бога, как младенцу - свою
мать: Образ Его, прикосновение, Слово Его, тепло благодати, - они защищают, помогают, успокаивают, лечат, учат. Да, люблю Того, в Ком нуждаюсь, без Которого сиротство страшное. Даже нам жестоковыйным, страшно видеть на улице младенца - сироту, глядящего на нас голодными глазами, оборванного, грязного, беззащитного и беспомощного в нашей межчеловеческой мясорубке. Но, надо думать не менее страшно истинно верующему человеку видеть людей, не имущих Бога в душе - сирот по духу. Они не менее голодны, оборваны, грязны и беззащитны, даже если не догадываются об этом. Господи, не оставь!И, если мы, жестокосердые, пробившись из скорлупы самодовольства способны подать бездомному дитяти кусок хлеба, одеть, приютить, пожалеть, а то и позвать к себе в дом и жизнь свою, - тем паче по степени совершенства милосерд Господь к сиротам в духе. Он и кормит, и одевает, и согревает, и зовёт к Себе. Только бы услышали! Не о том ли слова Господа нашего Иисуса Христа, сказанные при благословении детей, которых ученики не хотели пускать к Нему: " Кто примет одно такое дитя во имя Моё, тот Меня принимает. ...А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили бы в глубине морской".
Очень медленно, но непреложно выживает меня мир из своей среды. Утопия нужности, как спускающийся воздушный шарик, стала худенькой утопией возможности существования в мире сём, но уже чувствуется, что и это ненадолго. Уже сейчас во всём (беззвучно пока) сквозит очевидное: пошла вон! Слава Богу.
Конечно же, иначе и быть не может. Не о себе даже, а о дочери сердце сжимается: такая детски - наивная, непосредственная, чистая, она не нужна веку сему. Чтобы принять её в себя, мир сначала должен наложить на неё свою зловещую печать - посредственности, скуки, лжи, алчности. И тогда только он её впустит в себя, даст ей функциональное место. Господи! Не о себе, окаянной, прошу, а о ней: покрой её милостью Своей, не дай совершиться этому!
Дитя родилось в тюрьме, оно не знает солнечного неба, зелёного простора, ветра, реки, зелени цветущей и живности стрекочущей. Но оно по данным ему от Бога смирению и всепокрывающей любви принимает свою тюрьму, как дом родной: сырые стены, маленькое зарешёченное окошко под потолком, способное меняться по цвету, электрическую лампочку в сорок ватт, тараканчиков, паучков; "уютные углы", где можно отсидеться в условном одиночестве. Забегающие время от времени крысы, слабые звуки внешнего мира - собратья по бытию, - всё родное, всё познаваемо, приручаемо, любимо, хранимо им...
Но вот настает час, и Ангел снисходит в спящую тюрьму, берёт за руку дитя и выводит на свет Божий. Показывает небо, степь, леса, реки, ливни небесные, - всё что ни есть у человека освобождённого. Показывает и возвращает в тюрьму. Всё. Дитя видело, слышало, осязало свободу. Ему уже нет покоя в темнице, и нет уютного угла. Все мысли и чувства - там, все желания сводятся к одному: когда же освободят? Всё существо жаждет света, воды, упругости ветра, бескрайнего простора для взора и ума.
Так душа человека, заключённая в земной плотной жизни, вдруг устремляется к Богу, когда Он сподобит её только взглянуть на истинное для человека Отечество.
Господи! Я рассказывала это дочери, она очень удивлённо и с глубоким пониманием внимала. Но только Ты можешь обратить её светлую душу к Себе в полной мере. Сподобь и её, ещё не порабощённую греху, узреть Твои обители. Я всё это ей рассказывала от своего убогого ума, из своего мелочного рассуждения, ибо верую не видевши. Всё самое прекрасное, что я видела в жизни, - земное. И самое ужасающее - земное. Я полностью заключена в темнице и только верую, слепо верую в Тебя, и верю словам святых отцов. И Ты Сам видишь, как ничтожна эта вера и как уязвима. Ты Сам видишь, как немощна я в духе, как червячно-приземлена во всём, отчего и строю, бесконечно строю себе стены понятий, возвожу и возвожу их над своей немощью, хоть так пытаясь остаться не раздавленной. А стены рушатся, сотрясаются, осыпаются, как штукатурка в нашей коммуналке, от вечно источающейся из подвала сырости.
Да, Господи, любимый мой, и в этом Ты показываешь мне меня: да, я на первом этаже, и подвал всё время в аварийном состоянии, и зияющие его дыры выходят под мою дверь и окно, и моё усердие латать, ремонтировать, завешивать красивыми тряпочками, мыть, сушить, чистить, - уже не спасают… Всё осыпается, как песчаный домик, и моль поядает... Это моё нутро.
(май 1995 г.)
Ни ветерка, ни капли, ни луча, -
Всё сухо, сумрачно, окаменело.
И даже меч в ладонях палача
Не из металла словно, а из мела.
Сейчас он проведет одну черту,
Короткую, исшедшую до точки,
И за окном в ночную черноту
Вольются листья из тяжёлой почки.
А после будет ветер, дождь и свет,
И черви дождевые по дороге
Кроваво заструятся, будто нет
Моих мучений о любви и Боге.
Мои мучения от юности. Всю жизнь, как и положено твари, прожила в любви и желании любить. И вся жизнь со всеми её любовями была непрерывными падениями и непреходящим недоумением: как, почему любовь превращается в свою противоположность? "Будьте как дети." Как дитя любит? Сердцем. Ни уму свою любовь не вверяя, ни плоти, - разве что обнять и поцеловать любимое существо, будь это мама, брат, друг, котёнок, лягушонок, или икона любимого Господа, если дитя веру имеет. И сердце ребёнка вмещает любовь во всей её полноте - со скорбями, лишениями, восторгами, - разве что заплакать от боли или возликовать от восторга. Но она остаётся в сердце, не потому ли дети наследуют Царствие Небесное, что в сердце содержат и хранят самое драгоценное в жизни человеческой - любовь?
А мы?
Любовь приходит в сердце, а там - гадючник (уже укоренившиеся обиды, претензии, неприязни), да и сосуд по греховным навыкам "прохудился": возгорелось в сердце чувство любви, зашевелился гадючник, не вынося ни жара сего, ни света, и - потекла она вниз проторенным руслом, наполняя вожделением чресла. Или, (хрен редьки не слаще) почувствуешь брань в сердце и, не вмещая и не соображая, тянешь - потянешь любовь в ум: рассудить её, рассчитать, разложить по полочкам и сделать удобоупотребимой в стереометрии своих убогих представлений о жизни. Это калька зауряднейшего взрослого человека, будь то мужчина, или женщина. Это норма нашего житейского отношения к любви от юности (глупой и плотской) до зрелости (умной, но трусоватой). Это ярчайшее проявление нашего бессердечия, как будто сердца-то и вовсе нет, одна плоть и ум, как шляпа, венчающая плотную пустоту. Господи, помилуй!
Вот и получается, что мы в своих любовях - то становимся горее скотов, распуская плоть, то пуще зверей, умничая и святотатствуя над святыней. А хрен редьки не слаще. Господи, помилуй!
А сердце плачет, и плачет, и плачет к Богу, опустошенное, обворованное, жаждущее быть исполненным горения. Вот и получается, что надо или быть ребёнком, и тогда по Апостолу "люби и делай, что хочешь", или никого не допускать и близко к сердцу, сохраняя его только для Господа.
Водили с матушкой С. детей на речку. Идти приходилось через свалку - место отбросов, падали, рухляди. Сколько здесь выброшено непотребности: гнилая картошка, очистки, зерно, ботва, старые тряпки, битое стекло. Всё гнило, сохло, покрывалось слоем сажи, шлака из печей, дорожной пыли, - апофеоз смерти.
Но идут дожди, печёт солнышко, и из всего этого месива смрадной отверженности выбились и пошли в рост: где картофель, где укроп, где пшеница, где подсолнух, или другое какое живое существо. И на поверхности апофеоза смерти непостижимо восстаёт апофеоз жизни: всё не добитое по милости Божией выживает и цветёт.
Невольно проступила параллель - обитель. Кто - мы, к ней притекающие, в ней хоронящие себя? Те же "отбросы, неликвиды", та же зияющая непотребность. Но льют дожди покаяний, нисходит свет благодати Божией, греет Слово Истины, и - о, чудо! - живы!!! Ликуем, плачем и поём Славу Творцу: всякое дыхание да хвалит Господа. Умилительные мои размышления и чувства через несколько дней подверглись испытанию: чья-то разумная голова прислала бульдозер, и он все эти кучки с полосками, островки с подсолнухами сравнял по прямой. Серая геометрия водворилась на пути: просторно, безлужно, чётко, тихо стало в странном и дивном размыслительном уголке
вселенной.Но Господь не оставил меня затосковать на этом месте, не дал поставить зловещую точку. Выловили с дитём четырёх выброшенных новорождённых котят из гнилостного болота. Жизнь продолжается. Слава Богу!
(1995 г.)
Гордость - стержень, костяк наработанной личности. Тщеславие - это только мускулатура, удовлетворяющая поползновения гордости. Вот она анатомия греховности. Вот он, автопортрет с натуры. Вспоминая детство, думаю, что гордость последовательно и неотступно насаждалась ещё со школьной скамьи: "Человек - это звучит гордо", "гордо реет буревестник...", "Где твоя девичья гордость?" и т.д. и т.п. Кирпичик за кирпичиком складывалось это чудовищное основание, ставшее, в конечном счёте, темницей души. И гордая юность, уже пользуясь своими внешними преимуществами и силой плоти, стала нарабатывать "мускулатуру", завоевывая в мире сём вожделенное место
с социальными удобствами, престижем, исполнением целей и всяческих задач. Человек в маске, человек в броне - личность. Мощная непроницаемая поверхность, создающая впечатление о себе и контролирующая все контакты с миром. Некий монстр, извне созидаемый общепринятыми установками и с соответствующими характеру принципами, в темноте чрева которого в мути "подсознания" - душа задыхающаяся. Она ищет выхода, света и бьётся изнутри, порой прорывая-таки и нарушая глянцевую поверхность. (Так внутри развивающаяся болезнь в итоге выходит и проявляется на поверхности тела). И, в этом случае, готов ярлычок: душевнобольной, патология. И сигнал: загнать внутрь то, что изнутри бьётся… Транквилизаторы, пассы, гипноз, алкоголь, психотерапевтические фокусы, - забить душу обратно в темницу, надеть на неё смирительную рубашку.Пиджак, шляпа, галстук, позы, жесты, фразы, - арсенал личности. Если этого нет, то симптом: деперсонализация. Моя личность была ещё и с выкрутасами: холщовая юбка с вышитой по подолу паутиной и пауком, сценическое рубище, распущенные волосы, босые ноги. Это уже патология. Шизофреничка. Поэтесса. Стакан водки перед выступлением в кабаке, "Беломорканал" в зубах, позже - геологическая роба, кирза, запах дыма от волос. Всё это - поверхность, стены, мифотворчество, за которым - дома, в одиночестве, - звериный вой в подушку, ненависть к смерти, презрение к жизни и очередная маска. Паяц! Это - я. Всегда нутром знала, что есть я и есть "я". Чудовищным было заключение души в темницу. Чудовищной была жизнь в темнице. Чудовищным было то, что броня осознавалась как собственная кожа, а душа-то была голенькая… А душа-то жаждала не брони и стен, а тепла и света. А ей бы не сидеть сиднем в комфортабельных потёмках, а открыться Богу и устремиться к Нему, поднимая неподъёмную тяжесть земного существования.
Я помню, как умирала моя личность. Нет, это была не мгновенная смерть (увы!). Это было медленное и мучительное отмирание, длящееся и по сей день. Так умирает тело ракового больного. Первые признаки - общее недомогание, боли; позже - локализация болезни с деформацией поражённого участка; потом - немощь с острыми проявлениями болезни, борьба, как правило, безрезультатная; потеря смысла, тоска, растерянность; и рецидивами - бунт, жажда личностных проявлений, как жажда жизни в обреченном. Потом - немощь до бессилия. Сплошная боль, отчуждение, потеря "аппетита", невозможность "переваривать" никакую пищу. Это уже агония.
Наверное, это моё сегодняшнее состояние личности. Она обречена. Она уже бездейственна и истощена до крайности. Она вызывает жалкое чувство у людей, когда-то знавших её и ценивших, я это вижу по реакциям кратковременных встреч. Ко мне уже относятся как к обреченной. А я знаю, что душа жаждет освободиться от останков своей темницы, от коросты и смрада ветхого человека. И это освобождение должно произойти. Господи, помоги!
Но костяк жив. Гордость. Мышцы атрофированы. Тщеславные поползновения в сердце смешны даже мне самой, они уже практически не распространяются в действии, трепыхаясь только в помыслах, причём в самом жалком виде. А стены ещё стоят. Истлело всё, что их украшало и служило внутреннему комфорту, как в моей коммунальной хатёнке. А стены ещё стоят. Я ещё укрываюсь в них, ещё надеюсь на их прочность, ещё таю надежду на их смысл в жизни человека. Господи! Да сколько можно мне
быть дурой? Ни одни стены, ни одного человека не спасли ни от физической смерти, ни от скорбей, ни от болезней, ни от налоговой инспекции, как бы прочны, красивы и удобны не были. Ведь всё уже очевидно: штукатурка облетела, и вот он, как на ладони, каждый кирпичик, который был в своё время положен в этот мыльный пузырь. Ладно клала, основательно, с усердием, не жалея цемента. И вот сижу сейчас и разглядываю, вспоминаю всё по датам и именам. Но даты и имена не имеют никакого значения. Обнажился принцип, суть того, что стало во мне гордостью. Оценочная система мышления, эдакая ЭВМ-очка аки раковая опухоль засевшая в мозгу и подчинившая мышление своему режиму: это - выше, это - ниже, это - плохо, это - хорошо, это - выгодно, это - нет. И посреди всех "эток" - "я", "я", "я"…Компьютерная игра на скоростях. Постоянное, до изнеможения "я" в поле зрения, в фокусе, самоцен, постоянные попытки продвинуть этот драгоценный болванчик на более выгодное положение в общих координатах, не гнушаясь никакими средствами, потому что на скоростях нет времени гнушаться. Вот оно, моё постоянное раздражение; вот они, мои метания с дитём на руках; вот они мои внутренние спазмы, прострации и загоны.
Господи! Самое страшное - то, что во всей этой системе совершенно нет места Тебе!!! А ведь вся моя жизнь от волоска до последнего вздоха зависит от Тебя только. Жизнь дочери - от Тебя только. А мне, окаянной надо покидать эти прочные ещё руины. Жить в них невозможно, это склеп. Господи, благослови! Господи, помоги!
Помню, два года назад у меня возникло сильное желание стать монахиней
. Но я быстро осекла себя, заметив, каким образом это желание во мне проявилось: я видела себя в монашеском облачении, исполняющей внешние монашеские действия. Именно факт представления картинок насторожил тогда, и в сердце был положен запрет думать об этом. "Ряжусь", "Покрасоваться захотела, новую мизансцену себе нашла. Не выйдет, раба Божья. Я запрещаю тебе святотатствовать!'' Это было настолько глубоко, сокровенно и страшно, что я даже не посмела писать об этом в дневнике.Сейчас же, взирая в раздумье на обшарпанные стены своей темницы, вспомнила и это переживание, очень точно попавшее в один смысловой ряд моих личностных "переодеваний".
Милость Божья посетила тогда моё сердце и не позволила впасть в прелесть очередного мифа о себе. Слава Богу! Не личность должна идти в монастырь, рядясь в новые одежды для игры по новому сценарию, а голенькая - ободранная, обворованная, падшая и восставшая для Господа - душа, чтобы служить Ему! Вот и происходит во мне сейчас то
, что происходит. Слава Богу!И как полгода назад непостижимым образом умирающая Людмила вытаскивала меня из собравшейся вдруг сомкнуться над головой крыши самомнения и ожесточения, так сейчас умирающий Василий вырывает меня из того же смыкающегося над головой мрака. Спаси его, Господи! Любимые мои люди, светлые мои братья и сестры, покидающие нас и,
покидая, поднимающие из анабиоза.
Господи! Ты всё видишь. Не оставь нас - всех: и уходящих, и ушедших, и оставшихся, ведь у Тебя нет мёртвых!
(август, 1995г.)
Душа уходит. Ей бы всё равно:
И птичий свист, и шум дождя, и люди…
Но в сердце бьётся горькое одно:
Не будет больше этого, не будет!
Я продана. Я роздана. И вот -
Руины. И дитя одно идёт
В чудовищный поток любви и грязи,
Который жизнью называем мы,
Совсем не отличая свет от тьмы,
Не понимая, как он безобразен,
Как временно и ветхо всё, и мнимо,
И стоит ли страдания, хотя…
Но ведь идёт в него моё дитя!
И любит всё, что Господом любимо.