Александр ПРОХАНОВ

ПОСЛЕДНИЙ СОЛДАТ ИМПЕРИИ

РОМАН

Журнальный вариант

чёрно -изумрудная, с зубчатыми крыльями папильонида, пойманная на Рио-Коко, когда каноэ скользнуло по шоколадной воде и бабочки неслись над рекой, едва не задевая ствол пулемета. Сандинист брызнул, плеснул веслом, сбил бабочку, она беззвучно шлёпала крыльями, и её сносило в коричнево-блестящем потоке.

Обломок иконы, истончённая червями доска с шелухой левкаса и краски. Среди тлена и гнили — алые пышные перья, Ангел принёс Богородице Благую весть. Та старая изба в Каргополье, сквозь худую крышу дождь бежит на божницу, и в потёках дождя алое, — как соцветье, крыло, крохотные золотые крупицы.

Фетиши прожитой жизни. Белосельцев одолел оцепенение, когда в зрачках на мгновение остекленел и остановился мир, и его собственное бытие запечатлелось в крохотной точке солнца на зелёном хитине бабочки. Проскользнул сквозь изумрудную искру, возвращался в пространство и время, в знакомые очертания кабинета.

— Дорогой Виктор, ваша аналитика изумительна. Ваш взгляд на противо-борство политических “центров” увлекателен. Но почему вы считаете эту борьбу мнимой? У вас эти два “центра” как бы сливаются в один?

Профессор Тэд Глейзер из “Рэнд корпорейшн” сидел напротив, положив пухлые, похожие на сандвичи, руки на листок бумаги, где им, Белосельцевым, минуту назад были начертаны стрелки, круги и овалы, имена политических деятелей, наименования союзов и групп. Мгновенный оттиск борьбы, разрушавшей монолит государства.

— Ведь два эти “центра” власти, — белый палец с розовым ногтем мягко ударил в бумагу, — они находятся в постоянном конфликте, не так ли?

Толстая роговая оправа, прозрачные линзы, глаза профессора, голубовато-влажные, в красных прожилках, в липких белых ресничках. Как два моллюска в стеклянных колбах, чутко следят, пульсируют, откликаются на его жесты и мимику, поглощают его энергию, ненасытно, страстно, одеваясь перламутровой слёзной плёнкой.

— Прошу, поясните, Виктор...

Бепосельцев водил пером по листу, прочерчивая стрелы противоборства, круги и эллипсы, помещенные в них имена политических лидеров. Изображённая им специальная машина вращалась, двигала валы и колёса, расходовала запасы социальной энергии. Её элементы скрипели, искрили, роняли мёртвые израсходованные детали, наращивали в своей глубине новые узлы и сцепления.

Один из двух Президентов, — “Первый”, как нарёк его Бепосельцев, —

“Второй”, лишенный властных структур, не имел ни разведки, ни армии,

был окружён молодым, рвущимся к власти сословием, — богачами, дельцами, торговцами, либеральной культурой и прессой, профессорами и экспертами. Кислотным, кипящим варевом, едко растворявшем в себе двутавры омертвелых структур. В этом вареве мерцали идеи, всплывали проекты, планы реформ, присутствовали воля и жар. Их лидер с тяжёлым упрямством вёл их к власти, и они, чувствуя дразнящие запахи огромных богатств и возможностей, торопили его.

Чертёж социальной машины исследовал противоборство двух “центров” отражал картину соперничества.

— Вот здесь, в этой малой ячейке соединённой с обоими враждующими

Белосельцев знал из них каждого, — их стариковские сановные лица, скрюченные носы, брюзгливо сжатые губы, презрительно-умные взгляды. Они были похожи склеротическими лиловыми жилками, тяжёлыми перстнями на пальцах, одинаковым у всех выражением неутолённой плотоядности и чуткой прозорливости, как те старики, что наблюдали сквозь щелки за обнажённой Сюзанной. От них исходил запах туалетной воды и тлена, запах тайных стариковских пороков, болезней и порчей, которыми они отравляли воздух, заражали своих покровителей. Этот тлен и лиловые, проступавшие на их лицах пятна возникали повсюду, где они появлялись, — в домах, в университетах, в театрах, губили всякую живую материю.

Своим сплочённым, тесным кружком, среди лепных потолков, золочёных карнизов они раскладывали общий пасьянс, составляли гороскопы на обоих Президентов, подшучивали над обоими, менялись местами, переходили от одного к другому. И те, на трибунах, осыпая друг друга упрёками, ненавидя, отрицая, были связаны незримыми нитями. Управлялись из единой гостиной. Слушали указующий шёпот бесцветных стариковских губ.

— Они играют единую партию, — повторил Белосельцев, сжимая глаза, гася

золотой отпечаток гостиной. — Виртуозность задачи в том, чтобы с |минимальными тратами, не прибегая к гражданской войне, отобрать у структуры “Первого” и передать их “Второму”. Блокировать партию, в которой нарастает протест. Перенацелить на “Второго” разведку и армию.

— И как же, по-вашему, осуществится эта игра с передачей разведки и ар-

Два заговора сплетались вокруг обоих, захваченных борьбой Президентов.

Белосельцев, отставной генерал разведки, ныне конфликтолог в “отделе

сверхсложных систем”, угадывал присутствие заговоров. По неуловимым приметам, по невольным высказываниям, по маневрам политиков чувствовал — в подземном грунте движутся два подкопа, бьются две штольни, под обе крепостные стены. Его чуткое ухо

угадывало донные гулы, глубинные скрипы и шорохи. Уже закатывали в оба подкопа бочки взрывчатки, сыпали пороховые дорожки, ставили две свечи. Кто первым запалит фитиль, пустит огненную змею, подымет на воздух враждебную штольню, разрушит стену врага? И тогда откроется жуткий дымный провал, в который осядет треснувший монолит государства.

Все его связи, знания, опыт разведчика, политическое чутьё и прозрение

были направлены на обнаружение заговоров. Профессор из “Рэнд корпорейшн”, работающий для американской разведки, знал, как и он, о заговорах. Быть может, управлял их движением. Хотел понять, что знает о них Белосельцев. Влажные голубые моллюски в стеклянных ретортах дрожали ресничками, мерцали красными жилками.

— Повторяю, Тэд, здесь, в “Золочёной гостиной” ответы на все вопросы. Вы ведь вхожи в гостиную? Консультируете наших вельможных старцев? — Белосельцев с усилием улыбнулся, заслоняясь от Глейзера этой неуверенной жалкой улыбкой.

И вдруг испытал набегающую тревогу, парализующий страх, почти ужас.

Он был окружён невидимыми потоками, пронизан незримыми лучами. Эти лучи рассекали его разум, считывали и уносили мысли, делали явными его тайные желания и помыслы. Лучи были повсюду, влетали в кабинеты разведчиков, в резиденции министров, в военные центры и штабы. Перед ними были бессильны бронированные сейфы и коды, электронные замки и запоры. Они воздействовали на волю и решения парламентов, управляли поступками лидеров, внедрялись в программы и планы. Страна, ненавидя и корчась, пыталась спастись и выжить, была пронизана невидимым излучением, приближавшим беду и распад.

Таков был эффект изощрённых организационных систем, которыми владел

неприятель, воздействуя на дряблое, утомлённое общество. Удар “организационного оружия” — вот что испытал он, чувствуя невидимое излучение, слыша подземные скрежеты подкопов, шелесты и шорохи заговоров.

— Виктор, вы близки к официальным кругам. Я хотел задать вам вопрос, — профессор Глейзер мягко улыбнулся, демонстрируя доверительность, академическое партнерство, связь двух интеллектуалов, чья умственная культура не может принадлежать вульгарной политике, а только элитарным целям познания. — Какое настроение у вашего генералитета? Терпение генералов может лопнуть. Как, по-вашему, способны они на решительные действия?

Бепосельцев знал, что выпытывает у него профессор, что излучают голубо-

вато-розовые обволакивающие моллюски. “Заговор”, движение подкопа, глубину и направление штольни. Ибо вторая штольня, её изгибы и профиль ему были ведомы. Он был вхож в “Золочёную гостиную”. Оттуда, где сидели вельможные старцы, вёлся подкоп. Там, среди малахита и яшмы, венского фарфора и родосского мрамора, была установлена сверхсовременная пушка, громившая оплот государства. Действовало “организационное оружие”, частью которого был сам Тэд Глейзер. Белосельцев заслонялся от выпуклых, наполненных слизью очков. И одновременно пеленговал исходящее от Глейзера излучение. Пытался распознать местонахождение пушки. Выявить бункер, где пряталось “организационное оружие”.

— Наши генералы, Тэд, ничем не напоминают Пиночета, — Белосельцев

закрывался от проникающего излучения сложной, из сумбурных мыслей и чувств, помехой. — Наши генералы слепо послушны своему министру, послушны Президенту. Они ручные и вялые. Разве вы не видите, как они по-совиному “хлопают глазами на съездах, выслушивая оскорбления в свой адрес? Как беспомощны перед веселыми молодыми журналистами, которые водят их на поводке, как глупых налимов? Как безропотно передают судьбу армии дипломатам в жилетках? Как добровольно, с тупым сладострастием, раскалывают свои ракеты и подводные лодки? Нет, они не способны на решительный шаг. Сытые, откормленные, как домашние собаки, получающие пищу из рук хозяина.

— А маршал Жуков? Известно, что он был готов к военному перевороту.

Был “заговор генералов”.

Он не знал, как воспользуется его ответом профессор. Отрицательный

смысл мог быть воспринят, как положительный. В сопоставлении с другими ответами, с информацией из открытых источников и тайных сводок разведки мог сложиться в реальную картину. “Рэнд корпорейшн” обладала интеллектуальной культурой, позволявшей из мутного хаоса выстраивать сложные системы понятий, делавших мир прозрачным. Вооруженная этой культурой, Америка обладала интеллектуальным превосходством, владела “оргоружием”, разрушавшим соперника. Советский Союз владел ракетами, минеральными и людскими ресурсами, но проигрывал в интеллектуальной культуре. Распадался, рассасывался, словно в едком желудочном соке. Переваривался в желудке другой цивилизации.

— А партия? Кто, по-вашему, в партии сможет заменить Генсека? Ведь

в партии, как мы видим, созрело понимание, что её обманули. Уверен, она должна попытаться вернуть себе впасть.

Белосельцев снова испытал мгновенный ужас. Задохнулся, словно к животу

его прижали ледяное железо. Два заговора двигались навстречу друг другу. Подкопы тянулись, прорытые под заводами, гарнизонами, парткомами, под дворцами конгрессов и съездов. Два железных крота неутомимо протачивали огромную измученную страну. До встречи подкопов оставались недели и дни. Слышался гул и скрежет. Скоро ахнет удар, и в его ослепительной атомной вспышке погибнет держава. И надо укрыться от этих всевидящих глаз, кому-то рассказать о подкопе, спасти страну от погибели. Но некому было сказать. Он был один со своим прозрением. Сидел, не в силах вздохнуть, чувствуя животом ледяной прижатый колун.

— В партии иссякла энергия, — вяло сказал Бепосельцев, маскируя ответ в

жалкий камуфляж, продолжая исследовать тончайшее излучение, исходившие из пальцев профессора, как едва заметные лучистые щупальцы. — В верноподданной партии силён инстинкт послушания. Партийная дисциплина вручила судьбу партии в руки немногих вождей.

Партию умертвляют, а она, истекая кровью, ползет, как овчарка, навстречу

стреляющему в неё хозяину. Умирает, но лижет ему руки.

Культура “Рэнд” — он вёл с ней поединок в солнечном кабинете, где в

Белосельцев, подумав о старцах, ощутил запах тления, смешанный с туа-

летной водой. Сморщился от вида склеротичных венозных пальцев, протянутых к прелестям юной Сюзанны, от вожделенных улыбок на фиолетовых мокрых губах.

— А как настроения в директорском корпусе? Я знаю, промышленники крайне недовольны конверсией, разрушением оборонного потенциала. Их союз с армией и партией был бы решающим в балансе сил.

— Увы, уже не осталось тех директоров и министров, которых отковал в свое время Сталин. Не осталось государственников, готовых идти под расстрел, но радеющих за интересы страны. Сейчас иной контингент — делают деньги, пустились в коммерцию, готовы за доллары продать сверхсекретный перехватчик. Со стороны военно-промышленного корпуса нет серьезного сопротивления.

Он был прав, — профессор обнаружил обман. Выхватил из ответа нужную

ему крупицу информации. Глаза в окулярах, выпученные от внимания, истекавшие голубоватой слизью, уменьшились, втянулись вглубь, словно моллюск углубился в раковину, унося сладкий кусочек добычи.

— Я с вами согласен, Виктор, — профессор прекрасно владел русским, лишь слегка повышал интонацию к окончанию фразы, выгибая её, словно проволоку. — Самое важное — как безболезненно передать управление армией, разведкой, промышленностью из рук консерваторов в руки друзей реформ. Как осуществить переход власти от “Первого”, как вы говорите, ко “Второму”, за которым, несомненно, будущее. Есть некоторые сценарии. Опыт Румынии, Венгрии. Ситуация в Баку и Вильнюсе. Есть компьютерные проработки.

Бепосельцев, изнурённый борьбой видел: он проиграл Глейзеру. Тоскуя смотрел, как в далёких, начинавших желтеть тополях, осыпанные желтизной, золотятся кресты собора. Он, Белосельцев был сбит в поединке ударом “организационного оружия”. Вся мощь чужой цивилизации, блеск её компьютерного интеллекта, обрушились на него, давили, лишали рассудка. Превращали его одинокий разум в клубок смятения и ужаса.

“Нет,— говорил он себе, раскачиваясь на дыбе, — не сдамся, не выдам”.

Глейзер, не скрывая, праздновал победу. Довольно улыбался, щурился на

экзотические кресты барочного храма.

— Виктор, хочу вам сделать предложение. Переезжайте жить в Америку.

Это предложение исходит не от меня, а от руководства “Рэнд корпорейшн”. Ваши уникальные знания, ваши методы анализа советской действительности, ваши оригинальные методики, — уверяю вас, они расцветут в Калифорнии. Мы дадим вам лабораторию с отличной компьютерной базой. Вы не будете ни в чём нуждаться. У вас появятся прекрасные условия для работы и отдыха. Хотите — Лос-Анджелес, хотите — Беркли или Сан-Хосе, с видом на океан. Вы сможете работать над книгой, полностью реализовать свой научный потенциал. Там много русских, давних выходцев из России. Есть и недавние, полюбившие Америку. В Калифорнии снова дуют русские ветры.

Он мягко засмеялся сытым довольным смехом утолившего аппетит человека. Основная пища была усвоена, оставался десерт, сладкое.

Бепосельцев испытывал страшное напряжение, словно его кости и плоть были вправлены в громадную, красного цвета машину, состоявшую из одиннадцати часовых поясов. Ногтями, зубами он вцепился в шестерни и валы, в Уральский хребет и Памир, старался их удержать и скрепить, но они расползались, хрустели, разрывали его вены и жилы. И боль была непомерной.

Он, Белосельцев, был последний солдат империи, последний её ополченец, бегущий с тонкой колючкой штыка по сугробам навстречу чёрным машинам. И нельзя повернуть назад, нельзя поправить обмотку. С клёкотом в промороженном горле выставил штык и бежал, чувствуя лбом дуло танковой пушки.

— Согласен, — произнес Бепосельцев, отводя глаза от шевелящихся губ

профессора, не видя себя, но чувствуя по леденеющему лбу, что страшно бледнеет. — Россию победили вторично. Вторично за это столетие на Россию был направлен удар сверхоружия. В начале века удалось разложить империю, расколоть территории, истребить централизм. Мы потеряли в этом распаде четыре цветущих сословия, духовную элиту, великую культуру, плодоносящий этнос. В хаосе гражданской войны мы потеряли два миллиона убитых, навсегда унаследовали их предсмертный ужас, превратившийся в каменноугольные пласты глубинного социального страха. Запад вполне мог себя поздравить, — Россию вычеркнули из истории. После таких вычеркиваний народы не воскресают, империи не возрождаются...

— Но не чудо ли? Империя возродилась, народ возродился. На восстановление империи, на строительство городов и заводов, на обретение науки и армии, на Победу в Великой войне, на выход в Космос и Мировой океан мы потратили ещё тридцать миллионов жизней. Их ужас и боль отложились в наших костях и глазницах. Мы выдержали страшный удар Европы, и она раскололась о нас, как гнилое яйцо...

Благополучный, умный сидящий перед ним профессор перелетел океан на

могучем “Боинге”, чтобы наблюдать его муку, учинить ему утончённую пытку, выпытать на дыбе сокровенную тайну. Разрушительный ум американца, его проницательность, жестокая наука и знание сокрушили державу. Без сил, опоённая ядами, она была повалена на операционный стоп. Над ней трудились мучители — распиливали, размалывали, извлекали внутренности, впрыскивали наркотики, перекрывали дыхание, забивали железные костыли. Огромное тело бессильно мычало, брызгало слезами и кровью, сотрясалось судорогой. Это он, Белосельцев, лежал на окровавленном верстаке в липком поту и испарине, и ловкие веселые пальцы хватали его алое, трепещущее от страданий сердце.

— Россия вам страшно мешала. Иррациональная мечта о Русском Рае,

одухотворённая мечта о бессмертии мешала вашей рациональной организации мира, построенного на законах смерти. Ваш “мировой порядок”, шествующий триумфально, натолкнулся на Россию — на её стихию, упрямую память о прошлом, на её бездорожье, ракеты, разорённые храмы, где Бога больше, чем во всех ваших Кельнских соборах, на её космодромы, где готовится посадка космопланов Второго Пришествия. Русская нефть, русский лес, русские медь и никель — они вам спать не дают. Вы разработали концепцию, способную нас уничтожить. Направили на нас стволы “оргоружия”, и мы под страшным обстрелом. Мои статьи и книги, и та, что я завершаю, вскрывают ваш замысел. Поверьте, я знаю, откуда направлен удар. По каким объектам и целям. Кто рассчитал траектории. Знаю всех, сидящих в “Золочёной гостиной”...

Он был последний солдат империи, и в него, последнего, умирающая Родина впрыснула предсмертную силу. Вдохнула импульс жизни. Наделила волей и ненавистью.

Он стих, почти не дышал. Израсходовал в крике остатки жизненных сил.

Был пуст, бессилен и мёртв.

Профессор Глейзер серьезно, внимательно слушал его крик и угрозу. Белосельцев почувствовал: во время безумной вспышки, когда был потерян контроль, произошла утечка сведений. Не владея собой, он в чём-то проговорился. Что-то сорвалось с языка. Моллюск в розовой слизи вывалился из ракушки, слизнул добычу, унес её в глубину оболочки.

—Простите, Тэд, — сказал Белосельцев. — Я не хотел вас обидеть. В Москве у всех нервы на пределе. Вся Москва на нитке висит.

— Я вас понимаю, Виктор. Я знаю, вы хотели побывать в “Американо-Российском Университете” на семинаре по партийному строительству. Вот приглашение

— Глейзер положил на стол лакированный квадратик пригласительного билета. — Там повидаемся. Повторяю, вас ждут в Штатах. Билет на “Пан-Америкэн” будет заказан.

Профессор поднялся, раскланялся. Благополучный, утолённый, уносил до-

бытое знание о двух заговорах, двух тайных подкопах. Белосельцев провожал его взглядом. За профессором по паркету, к порогу, тянулся лёгкий слизистый след, какой оставляет улитка, ползущая по утренней влажной тропинке. Этот след уводил в город, в таинственный бункер, где размещалась невидимая грозная пушка, долбившая стены Кремля. Белосельцев запомнил след. Нанёс на карту Москвы.

Он остался один, обобранный, обманутый, с ощущением близких неотвра-

тимых несчастий. Искал глазами ту капельку света на хитине высохшей бабочки, где мерцала спасительная изумрудная искра. Нашёл и, прежде чем в нёе окунуться, ощутил огромную, до шума в ушах, тишину. Ошеломлённо и больно почувствовал: жизнь его завершается и скоро его не станет. И уже без него будут ломаться и строиться сооружения нелепой политики, втягивая другие поколения в абсурд, в усобицы и кровавые войны. А его не будет. Но перед тем, как исчезнуть, неужели не вспыхнет в нём ожидаемое в течение целой жизни прозрение: зачем ему, родившемуся в тихом московском переулке с колокольней и красным трамваем, было дано увидеть мир, пролитие крови, кошмары войн, революций, чтобы теперь, на исходе лет, убедиться в тщете непомерных усилий, в немощи великих идей. Пережить конец государства, сгинув под его грохочущей дымной руиной. Кому нужна была его жизнь? Какая тайна уйдёт вместе с ним? Какой вселенский закон останется неразгаданным?

Надвигался Всемирный Потоп, о котором вещали поднебесные трубы. Гроз-

ный Ангел являлся во сне, наущая строить Ковчег. Уже не спасти города и храмы, многолюдные народы и царства, а нужно по крохам собрать позолоту кремлёвских соборов, рубиновый осколок звезды, военный снимок отца, память о любимых и близких. Погрузить в Ковчег коробки бабочек и зачитанный томик Бунина и ждать, когда нахлынут чёрные воды, и под их слепыми волнами погаснет последний огонёк на вершине Останкинской башни. Один, уцелевший, седовласый, как Ной, станет кружить в безбрежном разливе, ожидая увидеть зеленую ветку в воде. Что ещё возьмет с собою в Ковчег? Какие скрижали и свитки? Какие повести своей многотрудной судьбы?

Рабочий день завершался. Поток говорящих дельфинов иссяк. Они верну-

лись в свой лазурный бассейн. С них сняли приборы слежения, отключили боевые системы, и они облегчённо плескались среди голубого кафеля, принимая из рук дрессировщиков живую ставриду и скумбрию, доставленные с Чёрного моря. Белосельцев, опустошённый схватками, изнурённый в неравном состязании, подошёл к окну, смотрел, как покидают институт сотрудники, растворяясь в золотистом свете накалённого за день города. Увидел, как к подъезду подкатила чёрная встревоженная “Волга”, расшвыривая бледные вспышки. Следом причалил длинный, словно из чёрного кварца, лимузин. Мощно встал, окаменел. Охранники, окружив машину, выпустили из неё маленького человека, в котором Белосельцев, не умея разглядеть лицо с верхнего этажа, безошибочно, с радостно дрогнувшим сердцем узнал долгожданного визитёра; вот уже несколько дней обещанный визит откладывался, вынуждая Бепосельцева один на один, без поддержки, сражаться с атакующим неприятелем. Теперь поддержка явилась, и он может устно или в агентурных донесениях доложить

о результатах борьбы.

— Прошу меня простить, Виктор Андреевич, за то, что наша встреча дважды откладывалась. Мне пришлось срочно вылететь в Германию, улаживать ряд проблем, связанных с Хонеккером.

“Чекист” подсел к столу, радостно взирая на Белосельцева, который был изумлён внезапностью визита, состоявшегося не в просторном, по-сталински старомодном кабинете Лубянки, а здесь, в неожиданном, незащищённом месте, где ещё трепетало и слабо содрогалось пространство от ультразвуковых, инфракрасных и электромагнитных вибраций, оставленных недавними лазутчиками.

— В следующий раз мы повидаемся не в душном московском кабинете, а у меня на даче, и я вам покажу коллекцию моих садовых цветов, — “Чекист” говорил и улыбался так, словно каждое рождавшееся на губах слово доставляло ему наслаждение, и он вкушал всякую залетавшую в него молекулу жизни, выпивая её медовую сладость.

— Мои сотрудники, возвращаясь из служебных командировок, зная мою слабость, привозят мне в подарок цветы. Недавно мне подарили куст джелалабадских роз — знак внимания Наджибуллы. И несколько белых лилий из тибетского монастыря, вместе с трактатом о божественности белого цвета, написанным современным монахом в беседке на берегу лазурного пруда.

Белосельцев чутко слушал, стараясь среди тихих шелестов знакомого голоса

различать отдаленные раскаты грозной и опасной темы, ради которой он просил “Чекиста” о встрече и которая, как крохотное облачко у горизонта, медленно разрасталось в грозу.

— Бразильские орхидеи, привезённые мне с Амазонки, я не решился поместить на открытый воздух и оставил в оранжерее, в скорлупе кокосовых орехов, наполнив эти висящие горшки влажным тропическим мхом. Зато кадку с араукарией из Южной Африки я на время поставил в саду перед верандой, и мы будем вечером любоваться на неё, попивая виски со льдом.

Белосельцев пугался этих эстетических суждений, которые могли бы украсить досуг двух стареющих эпикурейцев на какой-нибудь адриатической вилле. Ему начинало казаться, что разговор уже коснулся сокровенной тайны, ради которой он просил “Чекиста” о свидании. Но тот, опытный разведчик и конспиратор, чувствуя присутствие незримых соглядатаев, прибегает к иносказаниям, использует “язык цветов”, употребляет один из древних шифров военной разведки, где цветы, их ароматы, их тончайшие расцветки означали кавалерийские дивизии, стенобитные орудия, маршруты войск, наименование крепостей, одаренность полководцев...

“Чекист” рассказывал о голубых гиацинтах Амстердама, которые высадил

— Ну что, одолели? — спросил он внезапно Белосельцева, поводя круглыми, похолодевшими вдруг глазами, указывая ими на стены, потолки, зашторенное окно, где ещё, казалось, висели гаснущие струнки лазерных ловушек. — Сколько было сегодня?

— Пять, — сказал Белосельцев.

— Я знаю. Это утомительно. Рептилии, оснащённые сенсорными датчиками и аппаратами угадывания мыслей, способны свести с ума любого. Но вы прекрасно держитесь. Потерпите ещё немного.

—Дело не во мне, — Белосельцев вдруг заторопился, испугавшись, что время, отпущенное на встречу, бессмысленно тает. — Я просил о контакте, не злоупотребляя вашим добрым ко мне отношением, но лишь исключительно в интересах безопасности, которая, на мой взгляд, даёт катастрофические сбои, приводящие к неизбежному распаду страны. Вы знаете, я отошёл от оперативной работы, отошёл от разведки. Сосредоточился на научной аналитике и экстравагантных теориях, которые, к сожалению, имеют у практиков слишком малый спрос. Но именно благодаря этим теориям у меня складывается многомерная картина грядущих драматических событий, о которых я должен вас предупредить.

—Проводник наращивает активность, дестабилизирует ситуацию по десяткам направлений, блестяще используя “организационное оружие”, в существование которого наши высоколобые эксперты отказывались верить. Снимая послойно идеологические доктрины и догмы, вбрасывая одну за другой иллюзорные цели, противник оставляет беззащитным общественное сознание, порождая в нём хаос и панику. Блокируя поставки товаров на потребительский рынок, изъяв из продажи водку, он сеет глухое недовольство в народе. Травмируя партию преступлениями тридцатых годов, насаждая сознание коллективной вины, он лишает её воли, обрекая на распад и уныние. Бросая армию на подавление национальных конфликтов, делая её виновницей пролития крови, добивается паралича комсостава, что обрекает войска на бездействие в “час Икс”. Мои схемы и выкладки убеждают меня, что к началу осени сложится повсеместная неустойчивость, и противник спровоцирует ситуацию, когда малым толчком, ограниченными усилиями произойдёт перераспределение ролей. “Первый” Президент, “Первый центр” утратит власть, и её перехватит “Второй”. Она перетечёт в “Параллельный центр”, что будет связано с распадом страны, ликвидацией общественного строя и гигантским геополитическим переделом, соизмеримым с мировой войной.

“Чекист”, неподвижный, изящный, как фарфоровая статуэтка, внимал Белосельцеву, положив на стол аккуратные пальчики. Совсем как тогда, перед поездкой в Кампучию, когда вдвоём рассматривали разложенные на столе, аккуратно склеенные фотографии космической разведки, и в пятнистых разводах болот, в размытых джунглях, тянулась тонкая струнка железной дороги “Пномпень — Бангкок”, по которой вьетнамцы готовились перебросить войска к Таиланду, начать опасную войну в Юго-Восточной Азии, затягивая в неё Америку, Китай и Советский Союз, и он, Белосельцев, спустя две недели уже сидел на пустой, заржавелой колее, трогая тёплую рельсу, глядя, как голубеют поросшие джунглями горы, и на насыпи, в жарком ветре, качался жёлтый душистый цветок.

Бело-розовый фарфоровый истуканчик безмятежно смотрел фиалковыми голубыми глазами. И было неясно, что внутри у фарфоровой статуэтки — маленькие живое сердце с пульсирующей капелькой крови или затейливая пружинка, соединённая с зубчатым колесиком. Совсем как тогда, когда Белосельцев явился к нему после плена в Мозамбике, где сидел в деревянной клетке у мятежного вождя, наблюдая жуткие казни, поминутно прощаясь с жизнью. “Чекист”, шеф разведки, связался со спецслужбами ЮАР, добился обмена и выкупа.

“Чекист” бесстрастно молчал. Глаза его опрокинулись белками в глубину

Это воспоминание посетило Белосельцева, а когда кануло, “Чекист” внима-

тельно смотрел на него отдохнувшими голубыми глазами, нежными, как небо после тёплого ливня.

— Я и сам раздумываю, Виктор Андреевич, кто этот “Демиург”, как вы его

— Верните меня на оперативную работу! — Бепосельцев страстно, настойчиво, напрямую высказал то, что копилось в нём, что заставило искать встречи с “Чекистом”, что было логическим следствием его скрупулёзной аналитики, направленной на выявление “заговоров”. — Мы знаем долго друг друга. Я вам безраздельно верю, обязан вам жизнью. Вы могли проверить меня в самых жестоких переделках. Я не засвечен, несколько лет как отошёл от разведки. Имею живые контакты во всех слоях общества, включая культуру и церковь. Верните меня на оперативную работу, и я узнаю, кто “Демиург”, где расположен бункер с “организационным оружием", где, в какой “Золочёной гостиной” собираются старцы, —

Белосельцев испугался, что, используя свои экстравагантные термины, он насторожит “Чекиста”, который усмотрит в нём романтического фантазёра. — Прошу, верните на оперативную работу!

— А вас вернули. Вы на оперативной работе. Я приехал, чтобы вам об этом сказать.

— Как?

— Мы запустили врагу информацию, что вы в “игре”. Посвящены в кремлёвский “заговор”. Являетесь главным аналитиком предстоящего военного переворота. То, что вас атакуют, это следствие нашей работы. Мы привлекли к вам внимание противника.

— Зачем?

Такие фарфоровые божки, бело-розовые истуканчики украшали кабинеты китайских императоров и вельмож, и если их слегка колыхнуть, то фарфоровая голова начинала покачиваться, круглые синие глаза начинали мигать, а внутри раскрашенного туловища раздавалась тихая мелодичная музыка. Белосельцеву казалось, что он слышит эту чудную музыку сложнейшей комбинации, задуманной в недрах интеллектуальных центров разведки, к которым он себя причислял. Избранные, посвящённые, проверенные великим служением, они, разведчики, управляли ходом истории, исправляли её дефекты, восстанавливали неумолимый маршрут, которым двигалось “красное государство”, созданное Вождём.

— Через несколько дней я приглашу, вас к себе на дачу. Соберутся известные вам политики, кого именуют “кремлевскими консерваторами”. Те, кого вы помещаете в один из “подкопов”, вменяете им один из “заговоров”. Я хочу вас представить. Хочу показать им, что вы близки мне.

Вы войдете с ними в тесный контакт, оцените их возможности, увы, весьма невысокие. Постарайтесь им помочь, окажите им интеллектуальную поддержку. В “час Икс” вы понадобитесь, как посредник между двумя “Центрами”, — “первым” и “параллельным”.

— Мне уготована роль “двойного агента”?

— Тройного. Ибо непосредственно вы будете связаны только со мной. А тех и других рассматривайте, как объекты, о которых вы собираете информацию. Пока всё. Мне надо ехать. Боюсь, что мой садовник так и не выставил на воздух кротон, подаренный Арафатом. За всем нужен глаз да глаз.

“Чекист” поднялся, словно породил слабую вибрацию воздуха, на которую

откликнулись снаружи охранники. Раскрыли дверь, просунув в кабинет выпуклые, колесом, груди в одинаковых рубашках и галстуках. Фарфоровый божок прошёл мимо них, переступая порог маленькими, точёными туфлями, и исчез. Белосельцев машинально искал, какой он оставил след. Но между подошвами и паркетом оставался тонкий солнечный слой воздуха. “Чекист” прошёл, не касаясь пола, не оставив следов.

Продолжение следует