«Главной характерной чертой интеллектуальной и нравственной атмосферы домов, в которых протекало мое полное опасностей детство, был объективный взгляд на человечество, признающий все степени и оттенки его блеска и нищеты и уделяющий особое внимание правам обездоленных и сирых мира сего — не из каких-нибудь мистических соображений, а из простого братского чувства к ближнему и благородного стремления платить людям добром за добро. То было спокойное и глубокое внутреннее убеждение, которое ничто не могло бы поколебать. Оно не имело ничего общего с истерическим гуманизмом, который проповедуют люди со взвинченными нервами или угнетенной совестью.»
Признания, подобные этому, помогают нам понять, благодаря чему Конрад, стоявший на самом краю болота индивидуализма, мистики и неврастенической «угнетенности», нашел в себе силы отпрянуть от него; благодаря чему он не позволил втянуть себя в трясину. Порой начинает казаться, что ему было не под силу «оценивать простого смертного с его страстями и заблуждениями, ослепленного тусклым блеском перепутанных мотивов и вечно предаваемого своей близорукой мудростью» г. Но он всякий раз справляется с трудностями, всякий раз решительно отмежевывается от «истерического гуманизма», всякий раз избегает соблазна считать человека существом безнадежно обреченным, жертвой первородного греха.
Конрад не дает осознанного и логически обоснованного решения социальных проблем, изображенных им на страницах «Ностромо» с большой проницательностью и жизненной правдой. Но разумно ли рассуждать о «решении», когда речь идет о произведении искусства? Ведь опыт, которым оно обогащает нас, сам по себе является своего рода «решением», синтезом, открытием проблемы. Однако даже в плане непосредственно утилитарном роман Конрада поражает нас удивительными прозрениями. Какой изумительной интуицией должен был обладать писатель, чтобы изобразить в сцене смерти Ностромо (вспомним, что Ностромо олицетворяет в глазах Конрада народ), —который покидает этот свет со «смешанным чувством любви и презрения к жизни, со смутным убеждением, что его предали, что он умирает обманутый, правда, сам он толком не знает, чем или кем» , — одного-единственного человека, остающегося у его смертного одра,— какого-то неизвестного рабочего, «маленького, худощавого и бледного, который люто ненавидит капиталистов и жаждет их крови». Внешне неприглядный и обрисованный с известной иронией, этот незнакомый нам до сих пор герой обращается к умирающему с весьма многозначительным заверением: «Мы должны бороться против капиталистов их собственным оружием».