Главное же, мы постигли сущность чувства, связывающего Кэтрин и Хитклифа. Их любовь, которую Хитклиф, нисколько не впадая в идеализм, называет бессмертной,— это нечто большее, чем любовь, о которой мечтает индивидуалист и которая сводится к слиянию душ любящих. Любовь Кэтрин и Хитклифа говорит о том, что человек, если он предпочитает жизнь смерти, должен восставать против всего, что губит его заветные стремления и чаяния, о необходимости для всех людей, объединившись, стремиться к достижению высшей человечности. Кэтрин в ответ на эту глубокую потребность человеческой души бунтует вместе с Хитклифом, но, выйдя замуж за Эдгара («хорошая партия»), изменяет своей человеческой сущности. Хитклиф, мстя тиранам и принимая их собственные нормы, обнажает бесчеловечную сущность этих норм, но вместе с тем тоже изменяет своей человеческой сущности и разрушает свою духовную связь с умершей Кэтрин, призрак которой в ужасе и отчаянии скитается среди вересковых зарослей.
Только после того, как с Хитклифом совершается перемена и он снова с помощью Гэртона (а следовательно, в конечном счете, и с помощью самой Кэтрин) признает, что необходимо быть человечным в самом широком смысле этого слова, Кэтрин перестает мучиться и их прежнее духовное родство восстанавливается. В романе «Грозовой перевал» смерть не имеет большого значения — ведь речь здесь идет о вещах более значительных, чем жизнь и смерть отдельного человека. Более того, смерть Хитклифа, так же как и смерть Кэтрин,— это своего рода победа, потому что в конечном итоге оба встречают смерть честно, верные своей человеческой сущности. Впрочем, в романе Бронте ничто не наводит на мысль о том, что смерть сама по себе является победой. В нем утверждает себя жизнь, непрекращающаяся, расцветающая снова и снова.
В прекрасном очерке, посвященном творчеству Эмилии Бронте (я многим обязан этому очерку, хотя и не во всем согласен с автором), Дэвид Уилсон высказывает предположение, что Эмилия Бронте отождествляла — не обязательно сознательно — Хитклифа с бунтарски настроенными рабочими голодных 40-х годов, а Кэтрин — с той частью интеллигенции, которая считала своим долгом стать на сторону рабочих. Эта мысль, весьма любопытная сама по себе, не находит, как мне представляется, достаточного основания в материале романа: слишком уж она далека от действительной проблематики «Грозового перевала». Но зато Уилсон оказал литературоведению большую услугу, нарушив монополию «трансценденталистов» на интерпретацию романа Бронте и указав на то важное место, которое занимал Гэворт (почему-то принято считать, что это какая-то деревушка, затерявшаяся в глуши) в промышленном перевороте и в сопутствовавших ему социальных волнениях. Ценность высказанного Уилсоном предположения относительно образов Хитклифа и Кэтрин заключается, на мой взгляд, в том, что оно выдвигает на первый план историческую конкретность книги ее «местный колорит».