Белой яхты движенья легки

Ускользающий парус всё меньше.

Есть на свете ещё чудаки,

Что влюбляются в яхты, как в женщин.

Эти с берега долго глядят

На гонимую ветром Психею,

На её подвенечный наряд,

На рассыпанный жемчуг за нею…

Твой горький запах горче слёз,

Церковный запах нежный, строгий,

Так далеко меня унёс.

И вот опять стою, пьяна я,

Стою у пыльного куста…

О, горечь русская степная,

И тишина, и широта…

Спираль во мгле гудела, пела,

Торжественный сужая круг,

Пока ядро не затвердело.

И всё оцепенело вдруг.

Но в жилах недр, в глубинах тела

Звук воплотился в сердца стук,

И в пульс, и в ритм вселенной целой.

И стала сердцевиной твердь,

Цветущей, грубой плотью звука.

И стала музыка порукой

Того, что мы вернёмся в смерть.

Что нас умчат спирали звенья

Обратно в звук, в развоплощенье.

Ах, мир огромен в сумерках весной!

И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…

Не ждать ли сердцу сладостной удачи,

Желанной встречи, прихоти шальной?

Как лица встречные бледнит и красит глаз!

Не узнаю своё за зеркалом витрины…

Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,

Когда архангела труба

Из гроба нас подымет пением,

Одна нас поведёт судьба

По расцветающим селениям.

И там, на берегах реки,

Где рай цветёт нам уготованный,

Не выпущу твоей руки,

Когда-то на земле целованной.

Мы сядем рядом, в стороне

От серафимов, от прославленных,

И будем помнить о земле,

О всех следах, на ней оставленных.

Яблоко, протянутое Еве,

Было вкуса меди, соли, жёлчи,

Запаха земли и диких плевел,

Цвета бузины и ягод волчьих.

Яд слюною пенной и зловонной

Рот обжёг праматери, и новью

Побежал по жилам воспалённым,

И в обиде божьей назван кровью.

ДУХОВ ДЕНЬ

Синий ладан сердцу снится,

И от каждого плеча

Запах праздничного ситца,

Крепкий запах кумача.

Дух сирени у распятья,

Жар весёлых огоньков,

Баб негнущиеся платья

Из заветных сундуков.

Впереди крахмальный китель,

Бакенбарды, седина, -

Троекурова властитель

Мелко крестит ордена.

Рядом юная хозяйка

Троекурова дворца

Машет ручкой в белой лайке

У надменного лица.

Позади шипят девчатки:

"Срам-то! Что и говорить!

Рази мыслимо в перчатке

Крестно знаменье творить?"

Попивают робким ядом

Валансьены от Дусе.

Лицеист вздыхает рядом

Отвести не может взгляда

С банта белого в косе.

А над куполом, над ними

В этот жаркий Духов день,

Реет "Иже Херувимы",

Веет белая сирень.

Старый попик чашу поднял,

Тянут матери ребят,

И пречистого Господня

Тела - первые вкусят.

Храм пустеет понемножку,

И расходится народ.

Бабы, сняв полусапожки,

Переходят речку вброд.

Старый мост скрипит под тройкой,

Брёвна ходят ходуном.

Дёрнул вожжи кучер бойкий

И понёсся напролом, -

И ныряет, и взлетает

По просёлочной пыли…

В небе жаворонок тает,

Тает облачко вдали.

Бубенец Валдаем бредит,

Пробираясь сквозь овсы.

Барин с думой об обеде

Чаще смотрит на часы.

А у церкви на опушке

Снова мир и тишина,

И сирень свои верхушки

Клонит, в сон погружена.

Отлетает праздник летний,

Как его не сторожи,

Был ли Духов день, ответь мне?

Или снился он, скажи?

Сыплет звёзды август холодеющий,

Лунный пламень, млеющий, негреющий,

Проплывает облаком в пустыне.

О, моя любовь незавершённая,

В сердце холодеющая нежность!

Для кого душа моя зажжённая

Падает звездою в бесконечность?

Нет! Это было преступленьем

Так целым миром пренебречь

Для одного тебя, чтоб тенью

У ног твоих покорно лечь.

Она осуждена жестоко,

Уединённая любовь,

Перегоревшая до срока,

Она не возродится вновь.

Глаза, распахнутые болью,

Глядят на мир, как в первый раз,

Дивясь простору и раздолью

И свету, греющему нас.

А мир цветёт, как первозданный,

В скрещенье радуги и бурь,

И льёт потоками на раны

И свет, и воздух, и лазурь.

Мне снятся паруса,

Лагуна в облаках,

Песчаная коса

И верески в цветах.

Сквозь дрёму узнаю

За дымкой голубой

Твой путь в чужом краю

С подругой молодой.

Майский жук прямо в книгу с разлёта упал,

Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал.

О каком одиночестве Диккенс писал?

Человек никогда не бывает один.

Не будет этого, не будет!

И перед смертью не простит.

Обиды первой не забудет,

Как довод он её хранит,

Как оправданье всех обид.

А может быть, всего вернее,

На ложе смерти долго тлея,

Не вспомнит вовсе обо мне

В одной мучительной заботе

Ещё спасти остаток плоти,

Ещё держаться на волне.

Но знаю, что пути сомкнутся,

И нам не обойти судьбу:

Дано мне будет прикоснуться

Губами к ледяному лбу.

Уж мне не время, не к лицу

Сводить в стихах с любовью счёты.

Подходят дни мои к концу,

И зорь осенних позолоту

Сокрыла ночи пелена.

Сижу одна у водоёма,

Где призрак жизни невесомый

Качает памяти волна.

Сядь рядом. Голову к плечу

Дай прислонить сестре усталой.

О днях прошедших я молчу,

Мы тишины ещё такой

Не знали, тишины прощенья.

Как два крыла, рука с рукой

В последнем соприкосновенье.

 Длинной дорогою жизнь подводила

К этому страшному дню.

Всё, что томилось, металось, грешило,

Всё предаётся огню.

Нет и не будет виновных отныне.

Даруй прощенья и мне.

Даруй смиренья моей гордыне

И очищенья в огне.

Яблоко, надкушенное Евой,

Брошенное на лужайке рая,

У корней покинутого древа

Долго пролежало, загнивая.

Звери, убоявшись Божья гнева,

Страшный плод не трогали, не ели,

Не клевали птицы и не пели

Возле кущ, где соблазнилась Ева.

И творец обиженный покинул

Сад цветущий молодого рая

И пески горячие раскинул

Вкруг него от края и до края.

Опустился зной старозаветный

И спалил цветы, деревья, кущи,

Но оставил плод едва заметный,

Яблоко, что проклял Всемогущий.

И пески тогда его накрыли…

До могилы провожать,

В утешенье руки жать,

И сведя со старым счёт,

Повторять круговорот,

Снова жить, расти, цвести,

Снова милый гроб нести…

Меня уж нет. Меня забыли

И там, и тут. И там, и тут.

А на гомеровой могиле

Степные маки вновь цветут.

Как факел сна, цветок Морфея

В пыли не вянет, не дрожит,

И, словно кровью пламенея,

Земные раны сторожит.