Иван Карлович тоже не любил март. Он тревожился по утрам, тосковал, хандрил и допоздна засиживался в отделении. А я вечно оттягивала момент погружения в сырое знобкое весеннее пространство и, пропуская все электрички на свете, оставалась рядом со своим учителем. И бесценными были наши мартовские вечера.

Лиза появилась в отделении ранней весной. Её привела бабушка. Обе они казались словно акварельными - тонкие руки, легкие пряди, прозрачные виноградины глаз. Вроде сёстры, но только одна старушка, а другая ребёнок, чуть старше шестнадцати. И взгляд; у бабушки тревога переплетается с надеждой и нежностью, а у девочки пустое и ровное безучастие.

В приёмном покое неспешные санитарки, вечно пьющие чай, зашептались: " Чего дитя то к нам волокут?" - " Небось, в областной местов нету. Что хотеть? Весна. Выдавай одёжу да подымай к Карлычу. Там врачи, им и знать".

Когда-то давно в семье водилось счастье. Только его, как полагается, никто не замечал. Бабушка ещё не была бабушкой, а жила вместе с мужем и взрослой дочерью в уютной квартире близ Чистых прудов. Папа-профессор души не чаял в единственном чаде, хотя иногда задумывался о том, что Леночка слишком уж инфантильна, не приспособлена ни к чему, а он уж не молод, и всякое может случиться.…В дом Леночка приводила целые плеяды "интересных людей". Это были не то поэты, не то музыканты, а возможно и художники, причём объединенные некою особо прогрессивной, а значит и "не понятой", точкой зрения. Нонконформисты чувствовали себя, как дома. Они пили портвейн, много ели без спросу из холодильника и с оттенком высшего значения говорили о чём-то неопределенном. Родители не знали наверняка, чем занимаются лохматые и пахучие дочерины гости, но уточнить не решались, было как-то неловко. Да и Леночка, ранимая душа, могла начать нервничать, хлопнуть дверью, уйти в ночь.

Потом, она уже не могла вспомнить подробностей, и объяснить, зачем в тот вечер, обвиняя во всех своих неудачах, набросилась на молодую актрису, и как в руках оказалась полупустая бутылка шампанского. Видимо, на сей раз, шампанским отмечался чужой успех, но это было уже не важно. Лена помнила, что ситуация была какая-то грязная, трущобно-кабацкая, всё происходило будто бы и не с ней. Да и не могла она, профессорская дочь, такая утонченная, почти фея, ударить соперницу бутылкой по голове….

Маленькая Лиза родилась уже в тюрьме. Родилась и сразу осиротела. Видно не очень хороши дела в тюремном акушерстве. Тогда-то и зажили они с бабушкой, в той же самой квартире, правда, уже вдвоем. Старенький профессор не смог пережить случившегося. Для него Леночка так и осталась взбалмошным прелестным ребёнком. О появлении Лизы он узнать не успел, а бабушке, в одиночку, пришлось заменить девочке всю семью. Жаль не было прежнего здоровья и сил, и с деньгами, день ото дня, становилось всё хуже. Пришлось оставить кафедру и устроиться доктором в детский сад. Так, хотя бы девочка была на глазах, да и можно было рассчитывать на человеческое отношение со стороны персонала.

Лиза росла странным ребёнком. В обществе сверстников девочка практически не нуждалась, и даже, в некотором роде, страдала от необходимости принимать участие в организованных взрослыми общих забавах. Большей частью она была задумчива, любое жизненное событие воспринимала серьёзнее, чем её ровесники. Сострадание к героям прочитанной книги, могло довести её до отчаяния. По поводу поправимой неудачи, которая другими назавтра была уже забыта, Лиза могла испытывать настоящее горе. Дети не упускали возможности поиздеваться над девочкой, при случае уколоть побольнее, а, нашалив, свалить вину на бессловесную Лизу.

Бабушка переживала, замечая, что ребёнок живёт в иллюзорном мире, а с годами, только всё глубже погружается в себя, отдаляясь даже от единственного родного человека. Домашнее общение было как-то блекло, формально. Лиза никогда не нарушала невидимого барьера, ею же и установленного. Бабушка чувствовала, что где-то рядом лежит заветный ключик, и поверни его, раскроется душа. Но что-то отыскать его никак не выходило, все попытки оказывались нелепыми и неуклюжими, и всё тяжелее становились совместные молчаливые вечера.

Иногда в дом приходили бывшие мамины друзья. Они тискали Лизу, делали жалостливые лица и говорили о пустяках. По какой-то необъяснимой причине эта жалость была ребенку неприятна и, девочка спешила скрыться в своей комнате, а бабушка подолгу шепталась с гостями, и глаза у неё становились красными. В один из таких вечеров в дом пришёл человек, не похожий на других. Он был седой, но глядел, словно грустный мальчишка. Этот человек не сюсюкал, не задавал обычных глупых вопросов, от которых детям становится совестно за взрослых и, подарил Лизе краски. Огромный набор, где каждая акварель была завёрнута в отдельную бумажку, словно дорогая конфета, а на фантиках обозначены причудливые двойные названия, будто имена цветов в дедушкином атласе растений. Эти "охра золотистая" и "берлинская лазурь" с первого же мгновения околдовали Лизу и, ей показалось, что встреча с седым мальчишкой и его волшебным подарком, наверно первый главный день в её жизни. Теперь обязательно всё должно пойти по-другому, и она найдёт способ доказать бабушке свою любовь, и пустить её в свой особенный мир. Ведь слова слишком мало значат, или просто не знает Лиза нужных слов.

Так начался новый период жизни Лизы. Седой гость больше не появлялся, а девочка, наконец, нашла себя. Впечатление от любого прожитого дня, в гамме от пронзительного счастья до безысходного отчаяния, ложилось пёстрыми пятнами на бумажный лист. На рисунках над уютными домиками добротой светила радуга, а в бурой мгле суетились сердитые алчные люди с тошнотворно мутными глазами. Где-то шушукались и тихо посмеивались сизые летние сумерки, или тонконогая осень пробиралась на бульвар, раскачивая на ветру скрипучие качели. А в отдельной папке хранился особый, заветный рисунок: в промозглой темноте, в никуда, уплывал трамвай с янтарными окнами, где единственным пассажиром был седой мальчик с печальными глазами….

Бабушка призадумалась о том, что девочке, надо бы всерьез заняться живописью, посещая художественную школу, или педагога, который объяснит правила перспективы, гармонии и всех остальных премудростей, о которых сама она имела довольно размытое представление. Однако реакция Лизы была настолько смятенной, будто кто-то собирается посягнуть на самое сокровенное, только её миру принадлежащее. А бабушке стало ясно, что помехой, между девочкой и её творчеством станет любой человек, и захлопнется дверца души, ключ к которой так сложно было подобрать.

Неспешно шло время, год от года в маленькой семье ничего не менялось. Бабушка так и была единственным Лизиным другом и ценителем. Листая страницы бумажных альбомов, она словно читала личный дневник, где главной темой оставалось одиночество.

Школа вызывала у Лизы досаду и отвращение, хотя, повзрослев, она научилась противостоять издёвкам сверстников и унижениям со стороны взрослых. Благодаря врожденным способностям, училась девочка лучше многих, но у учителей вызывала неизменное раздражение. Обсыпанная мелом математичка, с белыми от ярости глазами оставалась после урока в пустом классе, и, пытаясь успокоиться, силилась понять, почему же эта тощая, бессловесная, бедно одетая девчонка вызывает какое-то животное бешенство. Ответа не выходило. Просто она не такая как все, а все должны быть одинаковы, или, по крайней мере, похожи. В школе нельзя не бояться, если на тебя кричат. Нельзя равнодушно смотреть сквозь, куда-то в видимое тебе одному пространство. Нельзя так спокойно, снисходительно молчать. В конце концов, это подрывает авторитет педагога, который проявляет виртуозную изобретательность, стараясь объяснить подростку его ничтожность и бессилие перед лицом старших.

Периодически, в школу приглашали бабушку. Её сажали в учительской на стул и со змеиным сочувствием несли какой-то чудовищный полуграмотный вздор. Подчеркивали, что "отдают дань уважения её поступку и возрасту". Однако напоминали, что если взрослый человек "сознательно взвалил на себя такую обузу и ответственность, то обязан влиять". Конечно, чуткий педагогический коллектив "принимает во внимание генетические факторы", и "все здесь образованные люди с высшим образованием", но лучше бы, Лиза курила или дралась. Говорили много, перебивали друг друга, старались выглядеть мудро и не срываться на визг. А бабушка равнодушно смотрела сквозь них, и никак не могла понять, почему, эти крупные женщины, вместо того, чтобы спешить домой, варить суп, собрались вместе и травят одного ребёнка. По дороге из школы она заходила в аптеку, но никакая таблетка не могла вынуть из сердца слово "обуза", засевшее там мучительной иглой. Дома она долго не могла уснуть, до рассвета внушая самой себе, что осталось уже не долго, а там начнётся взрослая жизнь, где, может быть, не будут так нещадно топтать.

И действительно, оставалось совсем чуть-чуть, но зимой произошло ужасное. Путь от школы к дому проходил мимо высотного дома, где в известном старом кинотеатре показывали фильмы прошлых лет. Зал почти всегда пустовал. Единственными зрителями были пенсионеры, имеющие льготы на дневные сеансы, или полубезумные киногурманы, поклонники редких элитарных картин.

Уговаривать не пришлось, всем было любопытно. Тем более что в классе никто и не подозревал, что у этого чудила мать была актриса. Дождались остальных и побежали к высотке, радуясь неожиданному приключению, пушистому мокрому снегу и пропущенной контрольной.

Когда в зале погас свет, Лиза заплакала. Она не поняла и не запомнила сюжета, а из всех лиц видела только одно, будто излучающее лазоревый свет её снов. Лиза плакала от радости, что мама красивая, счастливая, лёгкая, как мотылёк и безоблачно улыбается ей и девочкам. Лиза радовалась оттого, что такая мама никогда не могла быть одинокой, страдать или стареть, и погибла не в душной больничной палате, а как положено бабочке или птице – в небесах.

- Странно, что этот фильм вообще не запретили. Нашла, чем хвалиться перед подругами - матерью алкоголичкой и уголовницей. Трудно представить, что такая взрослая девица не знает, кем и где рождена…

Дальше Лиза не стала слушать. Наверно потому что поверила. Это был последний Лизин школьный день.

Он, конечно, не узнал Лизу. Семеня следом, она торопливо лепетала про бабушку, про вечер на Чистых прудах и краски. Девочка больше всего боялась, что её хмурый рассеянный спутник уйдёт навсегда. Возможно, седой человек что-то вспомнил, а, скорее всего, он просто больше не мог выдержать вечерней пустоты. И уже вместе они отогревались в пропахшем яблоками доме, пили чай и говорили обо всём, словно расстались вчера. А когда он поднимал свои мальчишечьи глаза, Лиза потихоньку забывала боль, мерзость и грязь, в которую окунули её прозрачную душу.

Лиза всё собиралась рассказать бабушке, но почему-то откладывала. Может, не знала, как лучше объяснить на счёт школы, а, скорее всего, не могла забыть, как строго в тот далекий вечер глядела бабушка на гостя. Необходимо было продумать самые правильные слова, чтобы бабушка поверила в то, что они нужны друг другу и должны быть вместе.

К выходным подтаяло. День тянулся мучительно долго, предлога уйти из дома так и не нашлось. Лиза изнывала в одиночестве, а на заваленной яблоками террасе, сгорбившись, сидела старушка, только глаза её были уже не строгие, а растерянные и умоляющие.

-….Она бросила школу. Виновата, конечно же, я. Надо было самой всё рассказать, но было так страшно поранить. Да и как я не догадалась, что вы сейчас ей ближе меня. Только вы сумеете её вернуть. Я ведь всего лишь бабушка, а вы отец…

В тот вечер он страшно напился. Словно безумный, в ярости метался от станции к дому, что-то искал и крушил. В ушах молотом стучало слово "отец". Красная станционная крыша, казалась охваченной пламенем, наручные часы били словно куранты, любой свет или звук вызывал ощущение удара по голове. При этом казалось, что невидимый топор вырывает по куску черепной кости. Ближе к ночи художник был возле Чистых прудов.

Никто не знает о чём, был тот короткий разговор, но наутро, сквозь тошноту и беспамятство, он ощущал гадкий осадок, зная, что совершил подлость. А Лиза той ночью пыталась оборвать свою жизнь.

Девочка осталась на попечении Ивана Карловича. Она не хочет ничего обсуждать, а доктор пытается девочку не тревожить. Как-то, во время нашей вечерней беседы он сказал, что не сможет ей помочь, по крайней мере, сейчас. Потому, как не волшебник, не владеет секретом живой воды, воскрешающей мёртвых царевен. И вообще он устал, и не может больше противостоять бушующему потоку людской подлости, сметающему и крушащему на своем пути неокрепшие души. В Лизином случае он может сослаться только на бабью поговорку - " Время - лучший доктор". Но, наверно Иван Карлович просто хандрил, а в Лизину палату он спешил, едва успев надеть белый истрепанный халат.

Той ранней весной, седой человек в старомодном, пальто ежедневно приезжал в парк, ютящийся под окнами нищей подмосковной больницы. Он преодолевал привычный путь от станции, где озябшие, старухи раскладывали на шатких ящиках клюкву, буро-пятнистые яблоки и вязаные носки, а сверху тяжело падал мокрый снег, тотчас тая на пуховых платках и мутных пакетах с квашеной капустой.

Он шёл по расплывшейся и скользкой, залитой талой водой дороге и садился на тёмную от сырости, изрезанную ножичком скамейку, что бы потом долго и беспокойно всматриваться в мутные зарешёченные окна, надеясь в последний раз увидеть и запомнить её лицо.

Скамейка стояла среди деревьев, что уже почти оттаяли после зимы, но по утрам, каждая ветка прогибалась под бременем влажной белой бахромы. Порывы промозглого ветра валили вниз тяжелые комья снега и пугали крикливых чёрных птиц, тревожно кружащих под грязной ватой мартовских облаков.

В один из вечеров, седой человек не смог подняться и уйти. Утром его обнаружил на скамейке, спешащий на работу Иван Карлович. Увидел и сразу понял, что сегодня ночью, в своих далеких мирах, Лиза встретила и простила своего отца.

ЧЕЛОВЕК СО ЗВЕЗДЫ

В партнерши себе он непременно решил подыскать красавицу, но не просто вульгарно-сладенькую мордашку, а неотразимую, ослепительную, невиданную женщину, Жар-птицу, чьей привлекательности с лихвой хватило бы на двоих. Почему-то казалось, что тем самым, он, наконец, поставит на место всех этих вечно ухмыляющихся скотов, глазеющих на него, словно на говорящую ватную куклу.

Она зябла на сыром ветру, переминаясь с ноги на ногу на краю тротуара, а из-под колес проносящихся мимо машин, летела чавкающая вязкая грязь. Крупные тяжёлые брызги беспардонно плюхались на её потёртые золотистые туфельки, такие жалкие и неуместные в этот безрадостный зимний вечер. Некоторые водители ненадолго притормаживали и тогда, она наклонялась и хрипло шептала что-то в щель между заляпанным кузовом и мутным стеклом, а бессовестный ветер задирал подол её юбчонки, глумливо обнажая молочно-белые прорехи на щегольских ажурных чулках. Автомобили отъезжали, а она хрипло кричала и хохотала им вслед и, недоверчивый её взгляд был затуманен той драгоценной и ненавистной дрянью, что в обмен на временное избавление от стыда способна поработить навсегда. Что будет вечно терзать, изводить, мучить, но сперва, ласково одурманит иллюзией сладостного теплого покоя и безмятежной радости. Тем зельем, что будет одновременно казнить и вызволять иссушенную душу из мерзости подлинной жизни, чтобы потом отшвырнуть на самое дно, растоптать в грязи и заживо порвать на куски.

Так, они стали выступать вместе – маленький человек и Красавица. Помимо невероятно влекущей, какой-то пьяняще – завораживающей внешности, у неё обнаружился приятный хрипловатый голос, и этого было вполне достаточно, чтобы составить с Каштановым своеобразный дуэт. Правда, новый фон ещё контрастнее подчеркнул уродство маленького артиста, но это было уже не существенно. Лилипут впервые в жизни был счастлив.

На сцене её звали Весёлая Стелла. Настоящее имя казалось ей тусклым, безнадёжно истасканным и навевало помойный запах окраинных бараков. Мест, где обитали ненавистные испитые родители и покрытые коростою ссадин, вечно грязные и голодные младшие братья. Каштанов, было, хотел предложить менее вульгарный псевдоним, однако спорить не решился, как не смел, возражать против слишком уж откровенных нарядов, капризов, ежевечерних опозданий, мотовства и, что самое ужасное, белого порошка, который уже навсегда вошел в её беспутную жизнь. Он слишком долго ждал Красавицу и более всего на свете боялся потерять право, быть для неё хоть чем - нибудь. Право просто находиться рядом, вдыхая орхидейный запах её волос, молча, словно собака, иногда сидеть у ног и любоваться чудом. Виновато, потерянно улыбаясь, он прощал брань, злобные тычки и шумные упреки. А когда очередной, сверкающий роскошью автомобиль, увозил её после концерта, в тёмной гримёрной, зарывшись в карнавальные перья и расшитые фальшивыми камнями наряды, беззвучно рыдал лилипут ….

Нет, Каштанов не смел, не дерзал, не мыслил ревновать Красавицу. Ему казалось нелепым и противоестественным сопоставлять собственное убожество с её блеском. Просто, он достаточно хорошо знал и ненавидел этих самодовольных пошлых людей. С выражением сытой снисходительности лениво посматривали они на сцену, а после, ради забавы были готовы вскружить голову, затеять игру, развлечься, натешиться, чтобы затем, навсегда забыть, выбросить, небрежно отодвинуть ногой, словно опустошенный яркий фантик, не задумываясь о раненной изломанной её душе. Каштанов знал, что она, будто ребёнок, доверяет каждому, принимая за чистую монету фальшивый блеск их масленых глаз, а, обманываясь, проклинает жизнь, винит себя и ругает его. Ведь, несмотря на мучительное, непреодолимое чувство брезгливости, Каштанов был для неё единственным близким человеком, который поймет, пожалеет и всему найдет оправдание. А она, будет снова грязно, неистово браниться, но постарается уже не видеть его глаз и его рук, чтобы не думать о том какие они жалкие и немощные, почти прозрачные, словно два осенних листка. Она будет злиться, пытаясь скрыть то, что почти уже плачет. А Каштанов постигнет и прочувствует всё, а потом сразу же, без слов, простит. Зачем он продолжает так беззаветно любить и ждать? Ведь ей от этого не легче, а только тягостнее во сто крат.

Они выступали каждый вечер. В очередной раз в воздухе висел тошнотворно жирный запах кухни, прослоённый неподвижными облаками табачного дыма. Это было второсортное ночное заведение. В зале веселились сверкающие низкопробным золотом атлеты, и их грубоватые блондинистые подруги. В очередной раз глянцевая машина увезла её в сверкающую московскую полночь, а в мокром асфальте отражались мутные огни жёлтых фонарей, троллейбусных окон, и неоновых реклам. По дороге домой, Каштанову, больше всего хотелось содрать с себя этот отвратительный запах, который, как казалось, навсегда протравил одежду, кожу, волосы и въелся даже под ногти его морщинистых ручонок. Запах, который почему-то навевал знобкую тревогу, тоску и страх потерять Красавицу, утратить, лишиться её навсегда.

Назавтра она не появилась. Не пришла, не позвонила, не дала знать. Тоже было и на следующий день, а за окном снова исходил август. Поспешно убегало лето, теряя по пути легкие клочья изношенных и пожелтевших нарядов, а ветер подхватывал и беззаботно таскал их по скверам и запутанным улочкам, перемешивая с песком, пылью, с запахом яблок, электричек и осенних цветов, швыряя ворохами в гулкие подворотни, осыпая трамвайные рельсы и колодцы старых московских дворов. И так до дождей, до томящих душу промозглых ветров, что волокут с собою запах отживших трав и теребят лакированные бусины покрасневших рябин. А Каштанову казалось, что вместе с этим летом отживает его душа, пропитанная такой неизбывной болью, словно некто лил раскаленный свинец в нежное, незащищенное её нутро. И было даже как-то странно, что в столь маленьком, убогом, воробьином существе, может накапливаться такая космически - необъятная скорбь.

- Я знала, Каштанов, что ты не откажешь. Ты ведь особенный, необыкновенный, самый лучший…. Хотя и очень странный, конечно. Одно слово, "человек со звезды."….

Говорила она быстро, сухо, по-деловому, словно совсем чужая. Хотя впервые в жизни, произнесла настоящие, человеческие слова. А потом, стремительно ушла, даже ни разу не оглянувшись. И на пороге остался полненький, вялый, слегка отёчный ребёнок, со странными раскосыми глазами, бесформенной, будто раздавленной, картошечкой носа, плоским широким затылком и приоткрытым влажным ртом. Незнакомый маленький мальчик, который не заплакал, а бессмысленно улыбнулся лилипуту и, ухватив его за рукав, зашепелявил что-то радостное на своем языке, будто у них с Каштановым, наконец, настал долгожданный, только им ведомый, весёлый праздник. И в его бестолковом неразборчивом бормотании явно слышалось простое и бесценное слово "папа", которым он почему-то решил окрестить чужого маленького, сморщенного человечка, столь растерянно и оторопело глядящего на него.

Так наступил новый, главный период в жизни артиста Каштанова. Период, когда он, наконец, стал, не просто иногда нужен, а ежеминутно необходим маленькому беспомощному Тёме, который простодушно доверил свою убогую судьбу этому необыкновенному, диковинному полу – взрослому человеку. И на каждый жест, которым проявлял мальчик свою привязанность и нежность, Каштанов отвечал чувством какой-то щемящей, восторженной благодарности, горячей и трогательной, будто первая детская любовь.

Даже незнакомому с медициной Каштанову, было очевидно, что ребенок неполноценен. Однако он, используя всю свою нерастраченную энергию, проштудировал огромный объём доступной популярной литературы, описывающей больных с синдромом Дауна, и упорно пытался добиться от равнодушных докторов совета, будучи уверенным, что с помощью каких-либо чудодейственных восточных процедур, нетрадиционных занятий или упражнений маленький Тёма станет не хуже сверстников. И возможно, даже обретет те банальные способности, которыми так глупо гордятся родители здоровых детей. Требуя ключей к тем путям, что могут помочь маленькому инвалиду, Каштанов метался по кабинетам, конфликтовал, требовал, досаждал. В свойственной ему манере, он скандалил и бушевал, обвиняя врачей в безразличии и непрофессионализме. А когда некий пожилой педиатр, не разобравшись в ситуации и, пытаясь утешить Каштанова, заявил, что ребенок конечно безнадежен, однако благодаря ряду врожденных аномалий и сопутствующих заболеваний, он вряд ли доживет до совершеннолетия, разразился столь бурный скандал, что доктор счёл за благо уйти на пенсию.

Таким образом, консультации с врачами, только раздражали и обескураживали Каштанова, предназначившего всю последующую жизнь этому единственному своему и безнадежно чужому, больному ребёнку, ставшему заложником капризной и подлой хромосомы, которая отошла не в положенную ей клетку и микроскопической ошибкой, навсегда определила жизнь несчастного от рождения существа.

Каштанов намерился бросить все свои силы и возможности на то, чтобы, расцветить и наводнить здоровыми переживаниями жизнь этого несчастного мальчишки. Сделать её похожей на жизнь любого другого обычного ребёнка, окруженного хулиганистыми сверстниками, родительской заботой и, возможно, не всегда уместной опекой. Однако мало что получалось. Оба они – и Каштанов и Тёма оставались для окружающих притягивающе - неприятными изгоями. На новогодних ёлках и в детских театрах, куда лилипут регулярно приводил своего ребёнка, окружающие смотрели долгим и любопытным взглядом. Вероятно думая о том, как жизнь могла соединить в пару двух таких разных, но схожих в своем уродстве людей, и по каким законам, они с такой голубиной и неиссякаемой нежностью обращаются друг с другом.

Шли годы, и Тёма, несмотря на затянувшееся детство, уже перерос лилипута. По окончании занятий в специальной школе, где мальчик осваивал незатейливые навыки, он ежевечерне стоял у ограды и с упоением ждал прихода Каштанова. В радостном волнении жевал он грязные пальцы, месил влажную землю или, складывал в карманы камни, ириски желудей и разный хлам, в надежде на то, что, замечательный любимый взрослый увидит, похвалит, и одобрит его.

Начиная с апреля, они выезжали за город. Каштанов не имел возможности снять дачу, но при каждом удобном случае, сажал мальчика в электричку и вёз его на природу, чтобы любоваться цветением нарциссов, жёлтыми, пушистыми комочками верб и трогательными клейкими листами ранних деревьев. Из года в год они бродили по раскисшим дорожкам старых дачных мест и радовались солнцу, новой весне и неброским краскам, предвещающим общее торжественное цветение.

Зимой Тёма часто и подолгу болел, и тогда Каштанов, подобно хлопотливой полубезумной матери, поднимал на ноги каких-то абсолютно недосягаемых специалистов, тормошил аптекарей в поисках особых лекарств, готовил по специальным рецептам отвары, закупал фрукты и кормил мальчика строго по часам, а по ночам чутко и напряженно вслушивался в Тёмино дыхание. Видимо крепко запал в память тот страшный прогноз, высказанный стареньким педиатром, много лет назад, а может быть, Каштанов просто любил этого ребёнка. Любил до боли, до спазма, до слёз, отдавая всю свою странную, одинокую душу и, ничего не требуя взамен.

Это была очень длинная, мрачная зима. Каштанов, ночи на пролёт, сидел у кровати на детском фанерном стульчике, зачем-то раскачивался из стороны в сторону и уговаривал Тёму выздоравливать, потому как скоро апрель , и они должны непременно поехать туда, где цветут нарциссы, где пушатся вербные цыплята и пахнет сонной размякшей землёй. Он пел своим глуховатым голосом забавные детские песни, и всё рассказывал и рассказывал что-то про цирк, где всегда так искренне веселился его мальчик. А в комнате уже поселилась бездыханная тишина, и далёкая озябшая луна освещала сквозь окно маленькую сгорбленную фигурку, несущую свой еженощный караул в изголовье опустевшей кровати….