Поэзия и трагедия человеческой души
О сборнике рассказов Яны Московской
Проза Яны Московской, безусловно, новое слово в литературе. Что, в принципе, естественно, так как талантливый автор – только тот, кто способен привнести в литературу что-то новое, своё. Впрочем, вспомним и то, что новое – это хорошо забытое старое. К сожалению, сейчас “слишком хорошо” забытое, точнее, предаваемое забвению.
Из “новомодной” литературы ушла душа. Одухотворять героев, считается чуть ли не дурным тоном, лучше подробно смаковать процесс приготовления наркотика или слюняво описывать животный, нет, скорее, механический секс. Но в людях-то душа осталась! Осталась, несмотря на то, что современная российская квазилитературная “элита” настойчиво выдавливает уже не первое десятилетие тему внутреннего мира личности из литературы. Осталась, так как “немодный” роман “В ту же землю” “немодного” живого классика русской литературы Валентина Распутина, практически стал легендой.
Просто от писателей ждут правды. Не скотского натурализма, а правды. И Яна Московская даёт читателю трагичную правду, преломлённую сквозь призму внутреннего мира человека, боли его души. Души, одновременно и прекрасной, и хрупкой, подобной крыльям бабочки, как писал Ницше.
У каждой хрупкой души, в рассказах Яны Московской, своя боль, но единый враг, готовый бесцеремонно вторгнутся и растоптать внутренний мир любого – враг безликий и многоликий, как Зверь Апокалипсиса, имя которому – Толпа. Он проявляется по-разному – в учителях из “Акварельной Лизы”, которые говорят, что: “лучше бы, Лиза курила или дралась”, или искренне не понимали “почему же эта тощая, бессловесная, бедно одетая девчонка вызывает какое-то животное бешенство. Ответа не выходило. Просто она не такая как все, а все должны быть одинаковы, или, по крайней мере, похожи. В школе нельзя не бояться, если на тебя кричат. Нельзя равнодушно смотреть сквозь, куда-то в видимое тебе одному пространство. Нельзя так спокойно, снисходительно молчать. В конце концов, это подрывает авторитет педагога, который проявляет виртуозную изобретательность, стараясь объяснить подростку его ничтожность и бессилие перед лицом старших”. В конце концов, нежная душа девушки ломается – Толпа добивается своего; личина Толпы проявляется в унизительном игнорировании одноклассниками внутреннего мира щуплого Лоди Черновского, героя рассказа “Гипнотизёр”, опять же, ломая его душу – нет, он не сходит с ума – он блестяще добивается своей цели – цели отомстить “ничтожным людишкам”, овладев их разумом, но превращается в
обозлённого циника.Но, пожалуй, самое главное в рассказах Яны Московской, – то, что все герои писательницы равно несчастны, независимо от того, каких бы высот они не достигали, или напротив, как бы не опускались, трагическое равенство академика и домохозяйки с бесконечно пьющим мужем – их всех объединяет одно – душевная надломленность, боль. И никому от неё не скрыться!
Ярче всего это проявляется в рассказе “Гипнотизёр”. Маленький и неказистый школьник, которого даже “никто не обижал, что не давало повода нажаловаться и хоть как-то привлечь к себе потерянное внимание. Словно и не было в классе такого ученика, или обладал он даром невидимки. Как раз этого Черновский людям простить не смог. Он втихаря подготовил ответный удар
”Вначале Владимир, идя к своей цели, продиктованной бессмысленной детской обидой, с блеском заканчивает мединститут, получает научную степень, становится ведущим психотерапевтом в стране, получает “пропуск” на самый верх – сильные мира сего не жалеют денег, чтобы легендарный Владимир Черновский провёл пару сеансов с их жёнами или детьми, принимают его в свой круг. Но… Волею ли судьбы, или того зла, которое люди персонифицируют в образе Дьявола, один из “местных боссов” искушает Владимира, сам, не понимая того, предложив ему провести групповой сеанс.
И всё меняется! В одночасье! Старая боль убивает Володю Черновского – теперь он – гипнотизёр, повелитель человеческих душ Владимир Чёрный, получающий удовольствие от того, что может “заставить это стадо следовать по пути, спланированному только тобой. И пусть сидят с отрешенными лицами, корчатся, поджимают ноги и пытаются укутать заледеневшие пальцы, растягивая рукава лёгкой одежды, а стеклянные их глаза сощурятся от болезненного блеска северного сияния; или томятся в неугасимой духовке пустыни
, и что бы мучила жажда, а мелкий колючий песок скрипел на зубах. А если захочется, то можно и приказать что-нибудь интересненькое; побыть немного свиньями, например, а если настроение подходящее, то можно и птицами (чаще конечно первое, потому как людей Черновский не любил)”.А на другом полюсе этого рассказа – Тома, у которой “и бельё замочено, и Генка снова притащится пьяный, и дочь взяла привычку до ночи шататься, а у младшего жар второй день не сходит” - надломленный и раздавленный жизнью человек. Человек, который и живёт только ради долга – детей, мужа, а чтобы не сойти с ума – прячется в собственной иллюзии, что где-то “Может в Москве, за границей или в кино” существует другая жизнь, та самая, о которой Тома мечтает. Мечтает и верит, что когда-нибудь, каким-то чудесным образом, она попадёт в эту, другую жизнь. Подругам удаётся уговорить Тому пойти на гипнотический сеанс человека с “колдовской фамилией Чёрный”. И гипнотизёр дал ей её иллюзию, воплощение мечты: “Откуда-то издалека, стали пробиваться слабые звуки прибоя, а перед глазами возник прекрасный город у подножия белых гор, распахнувшийся навстречу Томе, словно после давнего-давнего ожидания. А она знала наверняка, что именно здесь её настоящая родина, и только возле этих чудесных гор она вновь станет молодой, любая забота обратится в радость, и всё сложится счастливо, как в сказке, и потому, прежняя жизнь - ошибка, которая, слава Богу, вовремя вскрылась и ещё не поздно всё исправить...
”Только Тома не вышла из транса – она побрела по длинной холодной улице – навстречу своей мечте, миражу, созданному мастерством и волей гипнотизёра, пока не “вступила на ненадежный ноябрьский ледок”.
Лодя Черновский, когда-то мечтавший отомстить тупой Толпе, сумел лишь погасить в своей душе боль обиды – причём – не до конца. А жертвой его мести стала такая же, как он, раненая душа.
Писательница не осуждает гипнотизёра, потому, что он – такая же жертва, как и Тома. А, может быть, ещё и потому, что благодаря ему, Тома обрела свой потерянный рай. Пусть даже на час, пусть даже ценой собственной жизни… Но обрела.
Перед болью, как перед Богом – все равны. И растоптанная жалким существованием Тома, и “повелитель душ”, способный управлять разумом любого, силой собственной воли.
Равенство в несчастье – канва сборника рассказов Яны Московской, её главная мысль. Именно эту, можно сказать, глобальную трагедию, крик миллиардов людей с надломленными душами, слышит автор, именно это писательница хочет открыть читателю. И Яне Московской это удаётся. Силой мастерства, и дарованным Свыше умением заглянуть в человеческую душу и самой пережить её боль.
Именно для того, чтобы подчеркнуть квинэссенциональное для писательницы равенство всех перед болью, автор чаще описывает духовные катастрофы людей “высшего света”, точнее, той его части, которую я условно назову культурно-научной аристократией, избегая опошленного слова “элита”. Духовные катастрофы героев Яны Московской абсолютно разные – но боль одна. В рассказе “Акварельная Лиза” автору удалось довести эту идею, практически, до высшей точки, до абсолюта. В рассказе присутствует разная, но равно неизбывная трагедия трёх поколений.
Примечательно и то, что автор сумел выполнить этот рассказ, если можно так сказать, – литературной акварелью, используя полутона, в описании пейзажей: “Ненавижу мартовское солнце, когда сквозь голубые небесные прорехи рвутся наружу болезненно яркие лучи, озаряя ржавчину тающего снега, прошлогодний мусор и сочащиеся ледяной водой крыши домов. Жиденькая, малокровная весна видится мне безобразной, и нелепым кажется возбуждение, которым охвачены, словно в предчувствии праздника, прохожие, смешливые парочки и даже вечные старухи на скамейках. Я спешу туда, где время застыло, к тем, что нашли свой мир по ту сторону снов”. Герои так же выписаны акварельными полутонами “Лиза появилась в отделении ранней весной. Её привела бабушка. Обе они казались словно акварельными - тонкие руки, легкие пряди, прозрачные виноградины глаз. Вроде сестры, но только одна старушка, а другая ребёнок, чуть старше шестнадцати. И взгляд; у бабушки тревога переплетается с надеждой и нежностью, а у девочки пустое и ровное безучастие”. И этот эффект неслучаен – он только добавляет, подчёркивает хрупкость внутреннего мира человека. Тот самый внутренний мир, который с большим удовольствием хотят растоптать, и, в конце концов, достигают цели. “Ну, наконец, тихоня показала себя! Дождались..." Долго кричала завуч о "заранее запланированном демарше", "преступном замысле" и срыве занятий, страстно трясла высоко взбитой прической, а девочка не слушала. Она вспоминала мамино лицо, а потом зачем-то решила всё объяснить этим людям. Рассказать про кино и единственный утренний сеанс. Ведь это так просто понять, что девочки должны были увидеть на экране её маму, которая погибла в воздухе шестнадцать лет назад. Лиза говорила и поражалась, как изменялись их лица. Из-под недоброжелательных масок постепенно выползало наружу пакостное злобное удовольствие.
- Странно, что этот фильм вообще не запретили. Нашла, чем хвалиться перед подругами - матерью алкоголичкой и уголовницей. Трудно представить, что такая взрослая девица не знает, кем и где рождена...
Дальше Лиза не стала слушать. Наверно потому что поверила. Это был последний Лизин школьный день
”.Из-за чего учителя так возненавидели Лизу? Быть может, из за чувства ущемлённости – всё-таки бабушка и дедушка Лизы имели профессорские звания, а её мать, не смотря на трагическую судьбу, когда-то, пусть недолго, но была блистательной актрисой. Отчасти. Но это не главное – главным было то, что они чувствовали всю свою низость и ничтожность на фоне сильного духа и невинной чистоты хрупкой Лизы, именно это они так долго и безуспешно пытались сломить. И не смогли. Но им удалось разрушить её хрупкую душу. Они выплеснули ведро грязи на лазоревую акварель самого дорогого для Лизы образа – образа её матери. Краски потекли и потускнели, образовав какую-то серую мутную пустоту. И то же самое произошло с разумом Лизы.
Почему же у рассказов Яны Московской трагический конец обязателен – как неотвратимая обречённость? Даже в рассказе “Полёт Валькирии”, где главная героиня излечивается от душевной надломленности, обретая своё счастье с молодым поэтом, но ведь обретает в сорокалетнем возрасте! Да и неизвестно, как долго продлится их счастье…
В рассказах Яны Московской – трагедия – понятный и ожидаемый финал. Как, впрочем, и в жизни, в которой редко встретишь голливудский Happy End.
Однажды, писательнице бросили упрёк: “Ваша проза слишком жизненна”. Если честно, мне кажется, что лучшего комплимента для прозаика измыслмить невозможно. Жизненность. И смелость – работать с такой тонкой материей, как душа человека – очень сложно – одна ошибка, и сразу почувствуется фальшь. Произведение разрушится как карточный домик. Но нет, – все рассказы писательницы исполнены на высшем уровне, с тончайшим пониманием человеческой психологии, психологии трагедии внутреннего мира личности. Благодаря мастерству. Благодаря дару или проклятию – умению пропустить через себя чужую боль. Сверхзадача, которую ставит перед собой автор – обратить внимание на боль души другого человека, сделать этот мир лучше, пусть неисполнимая, но без Сверхзадачи настоящий поэт и писатель невозможен. Уникальность. В рассказах Яны Московской есть всё то, что позволяет говорить о ней, как о явлении в русской литературе. Конечно, “немодном”, не позволяющим
получать многотысячные гонорары за книжечки в глянцевых обложках, не дающим сомнительную возможность стать Калифом на час. Но, тем не менее, проза Яны Московской говорит о том, что в русскую литературу нового поколения начинает возвращаться душа. И что может быть важнее этого?