.Что-то детское, удивленное, всегда, почти до самого конца, до смерти, жило в этом большом и грузном человеке с чётко выраженными восточными скулами и чуть хитроватым прищуром глаз.

Между тем, жизнь его уже с ранних лет отнюдь не располагала к сохранению такого вот юношеского, свежего, непрестанного удивления перед миром. Скорее, она учила маленького Сашу до тонкостей познавать её нещадно горький вкус… Он почти не знал своего отца, рос полусиротою, а мать его, урождённая княжна Куланчакова, гордая и властная женщина, с запрятанным глубоко, так что и не разобрать было ей самой, тщеславием, вынуждена была пойти давать уроки, быть приживалкою в богатых домах, чтобы дать сыну образование и воспитание.

Даже в зрелом возрасте Александр Иванович не мог забыть ей тех унижений, которым подвергся в детстве. Одна из знакомых Куприна рассказывала о том, что, уже будучи знаменитым писателем, он не сумел сдержаться в ответ на какое-то колкое замечание матери, и когда позже гости попросили его прочесть что-то из прозы, начал читать отрывок из рассказа или повести, содержащий автобиографический эпизод об издёвках матери.

Конечно – намеренно. Заканчивался отрывок яростными словами: “Я ненавижу свою мать!” Слушающие ошеломленно затихли в ожидании скандала. Но ничего такого не последовало. Любовь Александровна выслушала всю эту жёсткую прозаическую тираду-приговор молча, с гордо выпрямленной спиной и сухо поджатыми губами, а Александр Иванович, по окончании своего резкого “обличения” просто молча сел на стул.

Только в глазах его поблескивал скрытый огонь – не то ярости, не то боли. Но он продолжал молчать. Любовь Александровна затем, всё так же молча, поднялась и вышла из комнаты, походкою оскорбленной королевы, даже не обернувшись.

Через несколько дней, как ни в чём не бывало, она вновь приехала на чай к сыну, и он почтительно встречал её на крыльце и вводил в дом…

Такие вот, весьма своеобразные отношения и “ уроки материнской нежности”, конечно же, даром не прошли.

У Куприна очень рано развился острый дар психологической наблюдательности, он как бы научился видеть “изнанку”, мотив каждого поступка человека, и “отделять зёрна от плевел”.

Научился уходить в себя, когда было слишком плохо, сосредотачиваться, размышлять. Воображать. Был очень привязан к животным, находя в них молчаливых и преданных друзей, которые не станут злорадно осмеивать каждый твой жест. Людей же он всегда немного сторонился. Открывался не каждому, не сразу...

Душевные рубцы болели долго… Что поделать? Порой, для такой боли, “из детства” и вовсе нет снадобья.

Матери удалось определить его на казенный счёт в сиротское училище, потом в кадетский корпус, где он стерпел немало пощечин и затрещин не только от педагогов, но и от “товарищей” и даже… от служителей. По окончании Александровского юнкеровского училища, Куприн четыре года, в угоду матери, мечтавшей видеть на нём погоны офицера, находился в военной службе. Именно отсюда великолепное знание армейского быта, жизни захудалых военных гарнизонов, мелочей армейских походов. И эти легко узнаваемые типы, образы: бывалые офицеры, юные прапорщики, седоусые генералы, слегка потускневшие под слоем пудры, капризные полковые дамы и потрепанные бретёры-ловеласы.

Но всё-таки, как же, из каких “малых” тропинок сложился большой и чрезвычайно сложный путь Куприна, приведший как к славе, известности такого рода, что газетчики, издатели, по словам И. А. Бунина: “бегали за ним, умоляя дать в редакцию газеты хоть пол - абзаца, хоть полстраницы”, так и поставившего на краю пропасти пьянства и бедности за границей, в Париже.

Вот как сам Куприн рассказывал о себе Ивану Бунину при первом их знакомстве, на даче Карышевых – общих, как оказалось, друзей.

Потом за гроши писал всякие гнусности для одной киевской газетки, ютился в трущобах, среди самой последней сволочи… Что я пишу сейчас? Ровно ничего не могу придумать и положение ужасное – посмотрите, например, так разбились штиблеты, что в Одессу не в чем поехать… Слава богу, что милые Карташевы приютили, а то бы – хоть красть”.

(Бунин И. “ Воспоминания о Куприне”.)

Бунин, оторопевший от такой искренности и сразу сражённый ею наповал, предложил Куприну написать, что-нибудь о солдатах, об армии, которую “наверное, тот хорошо знал”, пообещав содействие в напечатании материала: Бунин знал М. Л. Давыдову, издательницу крупного русского журнала “Мир Божий”, часто бывал в её доме, и одно время даже собирался связать с нею свою судьбу. Позднее он познакомил Марию Львовну с Куприным… Но об этом – абзацем ниже. На неожиданное, сердечное предложение Бунина писать и печататься – они как-то сразу и тепло сошлись, почувствовав родство душ, Александр Иванович сперва неуверенно отнекивался, но, тем не менее, за одну почти ночь написал превосходный рассказ “Ночная смена”, потом ещё какое-то небольшое эссе.

“Ночную смену” они с Буниным немедля послали в “Мир Божий”. Рассказ был тут же опубликован и Куприн получил свои первые авторские 25 рублей гонорара, на которые… купил себе новые штиблеты!

“ Первые годы нашего с ним знакомства, - писал Бунин в своем очерке о Куприне, - мы с ним чаще всего встречались в Одессе, и я видел, как он опускается всё больше и больше, дни проводит, то в порту, то в кабачках и пивных, ночует в самых страшных номерах, не читает и никем и ничем не интересуется, кроме цирковых борцов, клоунов и портовых рыбаков… В эту пору он часто говорил, что писателем стал совершенно случайно, хотя с великою страстью предавался при встречах со мною смакованию всяких острых художественных наблюдений…” (Бунин. “Воспоминания о Куприне”.)

Вероятно, талант бытописателя-реалиста тихо, подспудно жил в нём, зрел, терпеливо ждал своего часа.

И дождался. В жизни Куприна, внештатного репортера и журналиста почти провинциальной газеты “ Одесский листок”, наступил вдруг резкий перелом.

Он попал в Петербург, сблизился, с помощью всё того же Бунина, с литературной средой. Вошёл и в дом, уже упоминаемой нами, Марии Львовны Давыдовой, женщины необыкновенно умной, решительной, известной в обществе яркою, “цыганской” красотой и твёрдым характером. Куприн неожиданно и быстро сделал ей предложение, “отбив” невесту у друга, стал хозяином журнала “Мир Божий”, приобрёл замашки барина, “почти татарского хана”, как с усмешкою отмечали друзья.

Но, быть может, они, эти замашки, просто в нём дремали? Сказалась, в конце концов, затаенная княжеская кровь?..

Куприн быстро и непринужденно сделался своим человеком в высших литературных кругах, его печатали наперебой, приглашали на литературные чтения и вечера. Вот тут и пригодились ему “ума холодные наблюдения” в одесских кабачках и порту.

Как известно, у истинного таланта ничего не пропадает даром. Каждой своей новою вещью Куприн завоевывал сразу необыкновенный и бурный успех. В эту пору он написал “Река жизни”, “Гамбринус” “Конокрад”, “Болото”. Бунин относил их в разряд лучших работ Куприна, хотя и сожалел, что не проходил Александр Иванович своей “литературной консерватории”, не располагала его к тому ни жизнь, ни резкий, бесшабашный характер, ни восприятие Дара! Но, тем не менее, к моменту создания повести “Поединок”, слава писателя была в России очень велика. Судьба повернулась к нему лицом.

И здесь я ненадолго оторвусь от чёткого воссоздания жизненной канвы А. И. Куприна, и позволю себе небольшой абзац “философско-филологического” рассуждения. С разрешения читателей, разумеется. Особо торопящиеся могут сей абзац пропустить!

Итак…

Быть может, потому и пропустила суровая военная цензура без купюр к печати повесть Куприна, произведшую в обществе эффект разорвавшейся бомбы. Кто знает? Если подумать. Как бы то не было, после публикации “Поединка”, слава сроднилась с Куприным совершенно и неотступно его преследовала.

Впрочем, обрушившаяся на Куприна лавина признания после публикации нашумевшей повести ничуть не изменила ни его самого, ни сути его таланта, “большого, быстрого, легкого, словно он весь - на лету, но без холодной прозрачности, изящества, академичности, необходимой для подлинного шедевра

И гремящая Слава нисколько ни умалила горечи его страданий внутри бушующей, смятенной, порывистой души, ни смягчила сложностей семейной жизни.

“Слава и деньги дали ему, казалось, одно, - писал Бунин, - уже полную свободу делать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух концов свою свечу, посылать к черту всё и вся.” (Бунин “Воспоминания о Куприне”.) Отчасти это так и было, в наблюдательности Бунину не откажешь. Судите сами…

В мае 1906 года Куприн неожиданно “послал к черту” и свой брак с М. Л. Давыдовой, внешне, благополучный и блестящий, и уютную, налаженную жизнь в имении-даче в Даниловском и даже… дочь Лидию. Он влюбился в гувернантку Лидии, тоненькую, темноволосую намного себя моложе, Елизавету Морицевну Гейнрих – бывшую сестру милосердия. Влюбился, сам, не ожидая от себя такой бури чувств. И насмелившись, объяснился тихой воспитательнице дочери в любви. Это произошло в один из званых вечеров, на даче около пруда в кувшинках.

В доме шумели гости, играла музыка, а Куприн, огромный, грузный, необычайно сильный человек, путая слова, сбивчиво, несвязно объяснял Елизавете Морицевне что-то о глубине и серьёзности своего чувства к ней. Она в ответ заплакала, но сказала, что ответить ему взаимностью не может: нельзя разрушать семью, данную Судьбой, Богом.

Куприн возражал на это, что семьи уже давно нет, что жена, несмотря на весь свой ум, красоту, независимость, давно и безумно ему надоела! Надоела так, что однажды, в припадке опьянения ли, помутнения ли разума, он бросил на её лёгкое вечернее платье из газовой ткани горящую спичку, и равнодушно улыбаясь, смотрел, как она горит.

Мария Львовна сохранила хладнокровие, и сумела сама загасить занявшееся было пламя на платье, запретив испуганной прислуге сообщать в полицию! Она не затеяла скандала, не забилась в истерике, но семейная жизнь Куприных с того ужасного вечера была окончательно разбита.

На следующий день она торопливо оставила место гувернантки в доме Куприных и уехала в забытый богом городок: работать палатной сестрой в военном госпитале. Она издавна чувствовала призвание к этому делу: ухаживать за больными. В каждодневных хлопотах своих, сестра Гейнрих уже начала было забывать изумивший и потрясший её воображение и сердце разговор с Куприным, но вдруг в заштатном госпитале её внезапно, нечаянно, отыскал их общий с Александром Ивановичем знакомый – профессор Фёдор Батюшков, и сообщил растерянной Лизе, что Куприн уже несколько месяцев как живет один, в гостинице, покинул семью, получил развод. Он пьёт беспрестанно, а в промежутках между бесчисленными рюмками- стаканами принимается писать отчаянные письма ей, Лизоньке Гейнрих, письма без адреса… Обрывками бумаги усеян весь пол в гостинице.

Почтенный мэтр науки Фёдор Батюшков просто умолял Елизавету Морицевну как можно скорее приехать к Куприну и остаться с ним, иначе тот мог погибнуть: просто спиться!

Елизавета Морицевна тут же дала согласие, но с одним условием: чтобы Александр Иванович лечился от алкоголизма. Условие было принято. Осенью 1906 года, в памятном теперь сердцу Даниловском, Александр Иванович Куприн уже неторопливо пишет одну из самых прекраснейших своих повестей “Суламифь”, навеянную бессмертной библейской “Песню Песней”. Он посвящает её (пока ещё не открыто, конечно!) своей возлюбленной Лизоньке – “темноволосой птичке, тихой, но с характером тверже стали”! Она рядом с ним. Теперь – навсегда?

Но была в этой маленькой, дружной семье не только спокойная радость от солидного достатка и литературной популярности, не только званные вечера, обеды и ужины, заводные слоны и фарфор от императорских заводов, но и мучительные дни, полные беспросветного отчаяния.

Александр Иванович в периоды своих участившихся больших запоев ничем не мог супруге помочь! Работать систематически он не мог, не было привычки, в этом он не походил на Бунина совершенно! Да и нервная система его была крайне истощена таким беспорядочным образом жизни. Он только ходил за женою по пятам с корзиночкой для кошки в руках, и виноватым видом большого ребёнка, в ожидании её тихих но весьма властных решений. Похоже, что Куприну всегда нравились властные женщины, сами принимающие решения, только он боялся признаться в этом даже самому себе, увы!

А властные женщины в жизни Куприна, возможно, (это только взгляд автора, не более! – С. М.) больше всего на свете боялись признаться самим себе, что им тоже нравилась такая жизнь, жизнь “властительниц душ и невольных жертв”, которые могут принимать любые властные решения, ведь муж всегда ощущает себя слабее, чем они, виноватее, что ли… Это удобно. Интересно. В этом – скрытый смысл всей жизни. В этом – извечный, тонкий психологический расчёт. И комплекс вечной же, подавленной, несостоятельности. Виноватый муж и жена-жертва или жена-львица. Вариации на тему. Классический сюжет. Впрочем, мы сильно отвлеклись.

Продолжим наше повествование.

Вот с таким-то, вечно виноватым видом и смотрел Куприн на свою жену, на тихую Лизаньку. Она была ему вместо няньки, лакея, повара, стража. Стража. Как когда-то мать.

Буйство темперамента Куприна и свело его, в конечном счете, почти в могилу. Он совсем не работал, не мог писать. Ослабел физически, некогда богатырь, поднимавший одной рукою за ножку массивное кресло Гамбса!

Тем не менее, Куприн по прежнему отказывался отдавать свои произведения в издательства и журналы с неважной репутацией, запрещал уродовать их сокращениями, переделками и правкой. Так, ему предлагали сделать киносценарий по неоконченному роману “Яма”, только лишь советовали слегка поменять название, придав ему конкретную “эротичность”. Назвать сценарий предлагали так: “ Яма с девками”! Куприн яростно, категорически воспротивился, выгнал восвояси нагловатого продюсера порнокиностудии и остался без выгодного заказа. Елизавета Морицевна ничем не упрекнула и тут, к чести её, хотя в доме почти не было денег. Долго ли всё это могло продолжаться? Конечно, нет. Куприн вечно подвыпивший, в сильно потёртом, почти дырявом, пальто, в разлезшихся штиблетах, как-то встретился Бунину и Галине Кузнецовой, на одном из бульваров Парижа. Шёл дождь. Колючий, перемешанный со снежной крупой. Большой, взъерошенный, весь какой-то потерянный и растерянный, ласковый, словно ребёнок, Куприн взмахнув руками, обнял Бунина, шепча ему на ухо какие-то ласковые растерянные слова, признания в дружбе. Это не было пьяным бредом. Это была боязнь, не успеть, недосказать, недопонять, не попросить прощения. Да, Куприн словно прощался. Словно чувствовал, что видит друга в последний раз. Так и вышло. Бунин при расставании с Александром Ивановичем не сдержал слёз, что было с ним крайне редко.

Отказавшись вести во Франции полуголодное, унизительное существование, потерпев неудачу во всех коммерческих начинаниях, в попытки взятия ссуды и кредита – несостоятельному писателю эмигранту её просто не дали, - Елизавета Куприна приняла решение вернуться в Советский союз в “красную Россию, так презираемую её мужем, тем более, что далёкое, благожелательное из–за океана советское правительство настойчиво приглашало Куприна туда, обещая предоставить все блага, мыслимые и немыслимые. Книги Куприна в России издавали огромными тиражами – особенно “Поединок”, “Олеся” “Гранатовый браслет” почти последнюю завершённую, весьма сентиментальную вещь Куприна, оцененную мэтром эмигрантской прозы и большим его другом, Борисом Зайцевым, как вещь “совершенно никудышную”. Неизвестно, какие документы Елизавету Морицевну Куприну заставили подписать в посольстве СССР, давала ли она подписку о сотрудничестве с властями, писала ли за Куприна покаянное письмо, как было тогда принято. Все эти документы, если они и существуют, лежат в пыли архивов, прочитать мне их не удалось.

Я могу только предполагать, ведь похожих историй “ возвращения на родину” было в те годы немало. Всё разыгрывалось, словно по нотам. Включая и последнюю. Расстрел, в лучшем случае, – заключение, ссылку в глухие лагеря.

Куприн не услышал, не удостоился чести этой “последней ноты” лишь потому, что его везли в Россию не писать, ни обличать, не просить прощения, а всего лишь умирать. Он был неизлечимо болен. Не опасен. Не страшен для нового режима “за железным занавесом”. Совсем не страшен. Сентиментальный, обрюзгший старичок в кресле, не более того. Лишь поэтому власти и решились организовать для Куприна пышную встречу в Москве, летом 1937 года. Ровно через год, 25 августа 1938 года писатель тихо скончался.

Он относился к своему Дару, почти шутя, легко, без пиетета, Слава, та и вовсе - не обременяла его, он словно не замечал её, Даму капризную, своевольную. Не заметил Куприн, и как она от него отвернулась, покинула…

Только время от времени задумчиво, с легкой усмешкою, повторял друзьям фразу, когда-то брошенную в разговоре с Буниным: “Я стал писателем случайно” Повторял тихо и виновато. Только вот верилось в неё всем с трудом…

10 -13 сентября 2010 года.

___________________________________