Неизвестны ( во всяком случае мне, на данный момент, искренне надеюсь, что многие – могут знать! – автор.) ни точная дата его рождения, ни - дата смерти “И есть ли кому-либо до этого дело?” - скажут мне. “Всё это – давно отжило и поросло быльём!” Может быть, и - правильно всё это. И никому нет ни до чего дела. Может быть, писать биографию неудачника – неблагодарное занятие. Но не слишком ли беспощадно судит наше безликое время людей на две категории “удачников” и “неудачников”? Не оставить ли всё-таки Богу – Богово?.. Как Вы думаете? А нам с Вами - не лучше ли взять и просто перелистать страницы биографии, неизвестной, незаметной, полузабытой, оставившей звёздный след где- то там, в золототканой паутине Истории…

На Василия Павловича, родившегося в 1922 году, выпала самая середина “железной” сталинской эпохи. Он был желанным, ласкаемым ребенком “позднего брака”. Отец его, Павел Сергеевич Шереметьев, женился на дальней родственнице своей, Прасковье (знаменательное для рода Шереметьевых имя!) Васильевне Оболенской, пройдя в своей жизни через многое, потеряв дорогих близких и друзей. Обоим им было почти по сорок лет к моменту рождения сына.

Преждевременно поседевший, оставшийся к тому же - без крова (В самый год рождения Василика, как называли в семье ласково запоздалого “наследника – хранителя титула”, семью Павла Сергеевича выселили из Остафьева - родового имения, где он работал смотрителем и хранителем музея! – автор). Внук графа Шереметьева тихо перевёз семью к стенам Новодевичьего монастыря, хотя ему и предлагали квартирку на Садово-Спасской, выбрал место поближе к предкам, заброшенные могилы, которых нуждались в уходе. Вместе с четой Шереметьевых поселилась и преданная им глубоко няня, Феодосия Никитична Макарова, не покинувшая семью до самой смерти.

Разгромленный “всеобщим революционным переселением” Новодевичий монастырь напоминал огромный тревожный муравейник : всюду сновали студенты, ученики фармацевтического техникума, слушатели каких-то курсов; и каждый день людей становилось всё больше: странных, шумных, неопрятных, бесцеремонных, громко говорящих в любое время дня и ночи.

Однажды Павел Сергеевич услышал один такой нарочито(?) – громкий разговор - о себе: “какой-то граф” живёт в светлой Надвратной башне, а их дети ютятся в кельях!!.” Конечно, он тут же попросил переселить его в другую, угловую башню, чтобы ни у кого не быть бельмом в глазу.

Вот как описывает это пристанище Шереметьевых в течении тридцати с лишним лет, одна из современных исследовательниц истории графского рода, А. И. Алексеева:

“Это была комната - труба, взметённая ввысь чуть не на восемь метров. Там летали птицы, вольно завывал ветер, зимой – холод, летом – жара. Вразброс лежали старинные фолианты, свитки, а на стене, закрытая шёлковой кисеёй, висела картина, семейная реликвия – Рембрандт”.

Глава семьи, Павел Сергеевич, каждое утро отправлялся куда – либо по делам. Начались восстановительные работы в Останкино, – он увлечённо консультировал. Жизнь была напряжённая, беспокойная, безденежная. Чтобы как-то прокормить семью Павел Сергеевич зарабатывал даже тем, что делал паспарту (рамки для фото и документов – автор) по заказу музеев. Немного занимался живописью, писал. Одна из удач Шереметьева – художника - портрет Сергея Львовича Толстого, с которым они встречались часто и много беседовали.

А в юбилейный пушкинский год – зловещий 1937 - Павел Сергеевич, основательно пересмотрев домашнюю коллекцию, подарил немало вещей, связанных с именами Пушкина и Вяземских (матерью Павла Сергеевича была родная внучка П. А.Вяземского, княжна Екатерина Павловна, в замужестве – Шереметьева. Она связала собою две значимых нити двух прославленных родов – автор.) музеям.

Расставался Павел Сергеевич с семейными реликвиями легко, истинно “по – шереметьевски”, ибо значимо всё это было не только для него, но и для истории!

Тяжестью на сердце ложились только нескончаемые вести о расстрелах, арестах, ссылках близких ему людей!

В одну ночь были взяты Оболенские – брат жены, Владимир Васильевич и его супруга, Варвара Александровна, остались сиротами их дети – Николай и Лиза. Надо было помогать и им. Вестей от родных после ареста Шереметьевы так больше и не получили: Оболенские вскоре были расстреляны.

В 1925 году была арестована сестра Павла Сергеевича, графиня Мария (Мэри) Гудович, супруга бывшего губернатора Кутаиси, графа А. И. Гудовича. Её поместили в Бутырскую тюрьму, как “государственную преступницу”. Какие обвинения ей предъявили, семье Шереметьевых было не сказано – новые власти не снисходили до объяснений “с бывшими графьями – князьями”!

Когда через два месяца она вышла оттуда, то в поседевшей, измождённой старухе, с морщинистым лицом и скорбным взглядом, невозможно было узнать прежнюю веселую и обаятельную женщину, с ямочками на щеках, веселой улыбкой, и безупречно убранными прежде роскошными, чёрными, как смоль, волосами.

Рассказывать о том, что она пережила в тюрьме, Мария Сергеевна отказывалась, просто смотрела на брата запавшими глубоко, страдальческими глазами, и зажимала рот рукой, чтобы не испугать детей рвавшимися наружу рыданиями. Брат в такие минуты молча прижимал её к себе и тихо гладил по плечам.

Павел Сергеевич с детства рассказывал ему о преданиях и предках Шереметьевых, особенно много – о бабушке Прасковье Ивановне – особо чтимой в семействе - и писал в одном из наставлений сыну:

Василик, по воспоминаниям людей его знавших, был особенным, хотя жизнь его была обычною, трудною, как у всех в те годы.

Художник знал всё это, но упорно и истово продолжал своё дело, загромождая мастерскую, отражая в “ненужных” этих полотнах огромную, скрытую духовную трагедию народа.

И Василий Шереметьев и Павел Корин очень тяжело переживали её, трагедию эту, хоть и не показывали вида. При встречах не говорили о тяжёлом: неизвестности, арестах, страхе, невозможности бытия… Не говорили.

Листали старинные книги и документы в высокой, промозглой вёснами и зимами, жаркой летом “шереметьевской башне”, осторожно касались пальцем рамы, в которой весело рембрандтовское полотно – талисман, святыня семьи!

Оно тоже говорило о Торжестве Духа – картина называлась “Христос, Мария и Марфа”. “От картины этой – пишет А. Алексеева, - казалось, шла некая тайная сила, которая укрепляла Шереметьевых, они находили в ней утешение. Мария и Марфа – два символа, Духа и Материи, и в этом заключается весь смысл, вся суть жизни”.

У Шереметьевых преобладала в жизни Духовность. Всегда и во всём. Да ещё - Высшее понятие Долга и Чести, что ведомо - не каждому, но знаемо – Многими из Лучших!

Родители не дождались сына. От голода и обострившихся болезней они, один за другим, скончались еще во время войны: Прасковья Васильевна – в 1941 году, Павел Сергеевич – зимою 1943 года. Умер он во сне, от истощения. Хоронили его племянники, Николай и Лиза Оболенские. Весною, осевшие холмики могил почти сравнялись с землёй. Не осталось ни памятника, ни надписи.

Для Василия Павловича смерть родителей была тяжелейшим ударом, он всю жизнь испытывал какое-то чувство вины перед ними: вот он вернулся, жив, а их нет! Не было и могил, на которых можно было поклониться праху и почтить память. Николай Владимирович Оболенский - друг и двоюродный брат вспоминал о Василии Павловиче с горечью: “Начиналась новая, послевоенная пора… Но вскоре я стал замечать некоторые странности в его поведении. Как потом оказалось, это были последствия тяжелых контузий и переживаний, которые ему пришлось перенести во время войны. Васе трудно было смириться и с потерей родителей, да и послевоенные обстоятельства порой ставили его в тупик.”

Послевоенные “обстоятельства” жизни Василия Павловича Шереметьева, осмелюсь сказать, поставили бы в тупик кого угодно! Жил он в нечеловеческих условиях – в башне Новодевичьего монастыря, неотапливаемой зимой, без воды и света. Ухаживал за заброшенными могилами. Добрые люди помогали ему выжить, и сберечь оставшиеся ценные документы и архивы семьи Шереметьевых, книги и семейные реликвии. Денег, да и практической смётки к их добыванию у Василия Петровича не было. А надо было жить и учиться, работать. На помощь пришли Павел Корин и Игорь Грабарь.

Корин купил у Шереметьева флорентийскую мозаику “Храм Весты”, а деньги стал отдавать частями, и вот этих частей хватило будущему студенту на то, чтобы питаться и учиться в институте – покупать книги и одежду. Потом он взял Шереметьева в свою группу художников-оформителей и тот работал над мозаиками метро “Комсомольская” и “Киевская”.

Игорь Грабарь считал Шереметьева исключительно талантливым в живописи, неоднократно пытался устроить его выставку в Москве, помогал получить заказы. Но только две подлинных картины Шереметьева при его жизни были куплены. Выставки же не устроено ни одной!

Он не ловчил, не приспосабливался, ничего не “пробивал”, не боялся “властей предержащих”! И за это общество, люди, своеобразно отплачивало ему… Любопытством и… непризнанием.

В ставшую знаменитой в Москве “Шереметьевскую башню” постоянно стекались люди, говорили об искусстве, листали старинные фолианты из домашней библиотеки, смотрели картины. Кто только не бывал там: архитекторы, писатели, искусствоведы, музейные работники, художники, артисты! Особенно облюбовали башню коллекционеры - антиквары, среди них немало было людей нечестных: слишком доверчив был Василий Павлович, у него часто задаром, за “просто так” можно было купить, а то и выменять на продукты ценнейшую вещь!

Пытались купить у Василия Павловича и фамильного Рембрандта, в частности, покупателем был даже директор Музея Изобразительных Искусств, но Шереметьев всем и всегда отвечал односложно: “Рембрандт не продается!”

Он, как будто, чего-то ждал.

А в 1956 году, когда мир отмечал 350 летие со дня рождения голландского живописца, великого мастера “трепетной кисти”, Василий Петрович преподнёс безвозмездно в дар Музею картину Рембрандта – “Христос, Мария и Марфа”. На обороте холста скромно значилось мелкими буквами: “ Из частной коллекции. Дар В. П. Шереметьева”. Истинно графский подарок!

Добавлю только, что иностранными коллекционерами картина была оценена ещё в то время в сто тысяч долларов. Растроганные и растерянные работники музея, чтобы как-то отблагодарить Василия Павловича, подарили ему путёвку в Дом творчества художников – на целых два месяца! Шереметьев отправился туда, но через две недели вернулся – не смог жить в одной комнате с соседом, который был каждый вечер пьян.

Его называли – неудачником. Это – как посмотреть. На мой взгляд, Василий Павлович Шереметьев свою битву с жизнью не проиграл. Потомок фельдмаршала, русский солдат, истинный дворянин, человек, художник - он просто не мог этого сделать! Да и смотрел он на жизнь по-другому. Как на путь, предначертанный Богом. И шёл по нему с честью. До самого конца.