Невозможно было сказать наверняка, каким ветром занесло Люську в уютный плюшевый мир Кириного детства. Из смутных глубин памяти на поверхность упорно лезла лишь затянувшаяся ангина, с привкусом противного полоскания, кусачий шарф да унылая осенняя непогода, хлюпающая по ту сторону нарядного окна. Возможно, именно тогда во дворе впервые появилась новая дворничиха Тоня – необъятная бабища, в железнодорожной шинели и мужских ботинках. Она монотонно шоркала метлой и, лениво матерясь, отгоняла из-под ног тщедушную свою девчонку.

Тонька одним махом обосновалась в дворницкой, отгородила свой топчан буро-пятнистой простынёй и тотчас возобновила личную жизнь. Очередной её супруг из череды предшественников своих внешне мало, чем выделялся. Был он плюгав, неказист, если не сказать, уродлив, маялся фурункулёзом и денег в дом не носил, но зато пил умеренно, а Люську тетёшкал, словно свою. Всё гладил, тискал да на колени сажал. Тонька наказала девке звать его “папкой”, впрочем, как и любого из своих калейдоскопически меняющихся мужиков, а Люське почему-то было не по себе, от слюнявых зловонных отчимовых поцелуев, суетливых рук и вороватых ласк. Мысли её ещё до конца не оформились, но чутьё подсказывало нечто неодолимо тошнотворное. И потому, когда “папка” под конвоём незнакомых милиционеров однажды безропотно покинул дворницкую, она ощутила освобождение, приправленное таким терпким злорадством, что от избытка чувств измолола в труху единственную свою ватнобрюхую куклу, за что была привычно бита звереющей от одиночества матерью.

Так бы и жили. Однако к середине зимы дворничихина дочка окончательно захирела и стала уже весь день проводить в каморке на топчане, где кашляла с таким грохотом, будто ворочали кровельное железо. Дошло до того, что даже Антонина, обычно взирающая на дочь с тупым коровьим равнодушием, всполошилась и кинулась искать доктора среди жильцов.

Неуклюжая близорукая Кира, взлелеянная в заботливой оранжерее домашнего воспитания, давно примеряла на себя общесемейные ценности, а к своим семи годам уже вполне научилась сострадать, сочувствовать, сопереживать и радоваться тому, что может бескорыстно поделиться всем тем, что по какой-то случайной причине досталось именно ей. А на Кирину долю выпало немало, начиная от собственной комнаты, забитой немецкими, качественной резины куклами, вплоть до гарантированно благополучного будущего, что по праву покорится любым капризам внучки завтрашнего академика - консультанта Кремлевки и дочери почти уже профессора, талантливого доктора с известной фамилией Запольский.

Потому наверно, наблюдая сквозь окно за чумазой девчонкой, что вяло перебирая жидкими ногами, в любую погоду тащилась следом за матерью, она испытывала и гложущую жалость, и смутный какой-то стыд, сцепленный с чувством вины. Прислушиваясь к этому новому, мучительно прилипчивому ощущению, Кира вспоминала читанные вслух хмурые романы Диккенса, мытарства маленького героя “Без семьи” и рыдания ранних, ещё голодных советских классиков, пытаясь выстроить в фантазиях идеальный мир, где всё поголовье детей чудесной вроде бы страны действительно будет сказочно счастливо, как когда-то обещал дикторский голос в финале фильма про Буратино. Столько раз она мысленно заговаривала с той худенькой девочкой, придирчиво выбирая подходящие слова, так часто встречала её в своих снах, наивно пытаясь разделить пополам свой густой кисель счастья, что был распределён судьбою так несправедливо и бесхозяйственно. Кира до того серьёзно готовилась к этой утопической, в общем-то, ситуации, что возненавидела себя за внезапную оторопь и истуканское молчание, когда на пороге появилась мясистая тётка и картофельно-бледная Люська, которую она, пожалуй, впервые увидела вблизи…

-У вашей девочки вдобавок ещё и педикулёз. Это уж вовсе никуда не годится, - шептала деликатная бабушка на ухо осоловелой Тоньке, которая, не понимая учёных этих слов, лишь бессмысленно потряхивала большой, как трехлитровая банка, головой. Вялые мысли её текли лишь в одном направлении – скорее вон из роскошной этой квартиры в дворницкую, где за лежанкой томилась невесть от кого заныканная чекушка. А потом уже всё станет одинаково безразлично. Не будет стыдно ни за Люськин этот, шёпотом объявленный, “дикулёз”, ни за последнего дружка, что жил с нормальной вроде бабой, а сам зачем-то насиловал школьниц…

- Ну кого вы, Марьсемённа, приваживаете, - горячилась домработница Евдокия, суровая городская старуха с гипертоническим лицом, - заразу в дом притащит и нашу всякой гадости обучит. Обязательно. Вот о чём, скажите, им дружить?

Так уж вышло, что Кира росла вне общества сверстников. Те, кто в редкие праздничные дни приходил в дом за ручку с родителями, были до определённой степени навязаны, да и контакты эти носили столь дозированный характер, что дети не успевали толком притереться друг к другу. Чаще остальных к Запольским наведывался Павел Натанович Штейн с внучкой, которая, занимаясь в хореографической студии, научилась балетной вывороченной походке и страшно задавалась. Несмотря на то, что затылок её был украшен кукишем не крупнее сливы, она томно запрокидывала голову, как бы под тяжестью волос и без конца косилась в сторону зеркала. О том, чтобы хоть пять минут дружить с этакой задрыгой, не могло быть и речи. Близнецы Гуляевы мало того, что мальчишки, так ещё и старше на целых три года, а такую пропасть в этом возрасте не перепрыгнуть. Красивая Катя Осокина, казалось, вечно спала, не смыкая чудесных эмалевых глаз, а Майка хвостом ходила за сестрой – ломучей девицей, по возрасту уже примкнувшей к компании взрослых…

Никаких детских садов и дошкольных групп Кира не посещала. Печальный опыт показал, что простуды и инфекции, следуя плотной очередью, будто нарочно подкарауливали именно её. Во дворе она появлялась не часто и на прогулках маялась, наблюдая за копошащейся мелюзгой и новоявленными барышнями, что часами шушукались о любви, высокомерно отвергнув вчера ещё любимых кукол. И конечно, к такой сказочной удаче, как появление вдруг, в один день первой, единственной и потому “самой лучшей” подруги Кира готова не была. Состояние её было сродни ступору, когда, вытаращив желудёвого цвета глаза, она водила Люську по комнатам и предлагала неизвестно зачем, то сесть в дедушкино кресло, то рассмотреть уже непраздничную полуосыпавшуюся ёлку или молча выгребала на ковер все свои игрушки. Она понимала, что делает всё не так, и с суетливой тревогой заглядывала Люське в лицо, почти готовая к тому, что девочка сейчас заскучает и уйдет. И когда проклятое оцепенение, наконец, отпустило, а игра стала обретать сценарий и режиссуру, Кира поняла, что готова отдать всё, ну или почти всё, только бы эта необыкновенная девочка была рядом. Её настолько распирало от благодарности, восторга и ещё чего-то тугого и радостного, что хотелось непременно сказать об этом прямо сейчас, но слишком сложно было отыскать правильные слова, да и помешало стеснение. А Люська и без слов трезво оценила происходящее. Ей достаточно было, раз взглянуть на ошалело восторженную Овцу с её кроткой улыбкой и пугливостью выпуклых глаз, чтобы правильно распределить роли. Кстати, девочки были ровесницами. Обеим тогда сравнялось по семь лет.

До лета они были почти неразлучны. Запольские и сами не заметили, как подготовили дворничихину дочку к школе, обучили счёту, грамоте и купили два одинаковых блестящих портфеля. Кирина мать, весьма далекая от чадолюбия дама, воспринимающая Люську как нечто вроде кошки или фикуса, вдруг обратила внимание на то, что давно уже выражается о детских проблемах во множественном числе: “ Девочкам нужно купить… Детей пора отвести…”. Кстати, от этих “купить” Люська никогда не отказывалась, но и “спасибо” тоже не говорила. Раз делают, значит самим это и надо. Такая видать у докторов блажь, а она их не просила… В общем-то тоже верно.

Освоив несколько немудреных фокусов, она лихо наловчилась манипулировать чужим настроением. Делалось это ни зачем, без какой-либо отчетливой практической цели. Люська искусно выпаривала печаль, титровала раствор тревоги, смешивала в правильной пропорции едкий стыд и кислоту жалости, получая при этом вещество, идеально нейтрализующее Кирину радость. Учёные люди нечто подобное называют экспериментами. Они, как правило, заносят результаты в протокол, трубят с кафедр об удачах, а после публикуют толстые книги или хотя бы небольшие статейки. Люське же было достаточно просто любоваться тем, как терзается зарёванная Овца, эта блаженная инопланетянка, холёненький барчук, счастливая девочка из хорошей семьи…

Она устала и от постоянного недоброжелательного присутствия, от тупой, непрошибаемой какой-то неблагодарности, и вообще от всей этой уродливой псевдодружбы, поддержать которую могла только расплющенная унизительная поза вечного оправдания. Поза нелепая и глупая, потому как на самом деле виниться было абсолютно не в чем. Вдруг Кире всё это надоело, опротивело заодно с грубыми деревенскими словечками, упоённым чавканьем и подчеркнутой неопрятностью, вызывающей недоумённые взгляды взрослых и снисходительное хихиканье сверстников. То, что ещё недавно вызывало сочувствие, желание тихонечко помочь, деликатно так поправить, отзывалось сегодня волной такого раскаленного раздражения, что девочке порой мнилось, будто у неё изнутри, где-то повыше живота, образовалась опалённая пустота. Полагая, что всё это и есть “предательство”, Кира снова казнила себя, по инерции боролась с Евдокией, гостеприимничала и опять замыкала круг. В результате, запутавшись окончательно, она вымоталась до отупения, до ватной слабости и недетского безразличия ко всему. Казалось, что уже и дома она не дома, будто в воздухе притаилось нечто злое, но невидимое до поры, но уж если оно войдёт в силу в семье не останется камня на камне. А пока только тени, обрывки и то чего не изъяснишь. Снаружи, для чужих невнимательных глаз, всё вроде по-прежнему, а взгляни попристальнее, подмена-то видна… А ну-ка, кто быстрее найдет семь различий?

Только Люська, как ни в чём не бывало, приходила регулярно, словно на работу, продолжала жадно заталкивать в карманы тающий шоколад, “нечаянно” колотила лиможский фарфор, принципиально не мыла рук да шлифовала свою неутолимую ненависть.

Взрослых Запольских она сторонилась, по имени обращалась только к Евдокии, адресуя остальным либо обезличенное “драсьте”, либо однообразное “угу”, из-за стола вставала безмолвно, никогда не прощалась, и вообще в амплуа слабоумной держалась безукоризненно. Искусной Люськиной драматургии не подчинялся, пожалуй, только её взгляд: бесцеремонно изучающий, дерзко щупающий изнутри, ироничный, наглый и безжалостно ледяной. Слишком уж неожиданной была палитра для такого убогого существа. И тот, кому случалось взгляд этот внезапно перехватить, замирал как от пощечины и первый отводил глаза; мол, чушь, конечно, показалось, померещилось. Но только вот противный осадок долго не мог развеяться. Будто после бредового сна: театр полон, занавес открывается, а ты на сцене в исподнем…

Эх, эх, Леонид Борисович, блестящий диагност, без пяти минут академик Запольский. Ничего то вы вокруг себя не замечаете! И почему так всегда получается, что в клинике любая головоломка по зубам, а как дело коснётся близких, тут вы будто и не доктор вовсе. И рекомендации все какие-то нянькины: “Может, ляжешь, поспишь? Может, сядешь, поешь?” Для вас словно и годы не летят, и жена навсегда прежняя молоденькая Мусенька, а вокруг бродят счастливые призраки прежних лет.

Кто там ещё? Неужели Пётр Леонидович? Ну что-то вы уже совсем забываетесь. Да-да, конечно, необходимо было уделить внимание аспиранту и ещё, что-то там срочное, но обещали же быть к полудню. Понятно, что домой, не тянет, и ревность её невыносима, особенно безмолвная, смешанная с запахом коньяка. А эти чёртовы молчаливые звонки, а невесть откуда взявшееся грошовое зеркальце, что возьми да выкатись из пиджачного кармана в самый неподходящий момент. И главное всё одно к одному, и нагрешил-то ведь на пяточёк, а измарался по самые уши.

А Кира будто в полусне не замечает, как дедушка уже распахнул дверь для первых и следующих гостей, и, что всех уже пригласили к столу, а скоро начнутся традиционные танцы. Наверное, потому, что томясь от сложносоставного чувства собственной подлости и стыда, Кира протомилась весь вечер в сомнамбулическом каком-то оцепенении, сторонясь и “лучшей” подруги, и общих забав, и любимой своей семьи. Укрывшись в кабинете, она размазывала слёзы по круглым щекам, пока не уснула на кожаном диване, укутанная всевидящей бабушкой в старый клетчатый плед.

Наблюдательнее прожившей долгую жизнь Марии Семёновны оказалась только маленькая Люська, которая уже давно тихонько выскользнула из квартиры. Ушла навсегда, унося с собою лишь горечь, тошноту от приторного торта и злые, кусачие, мстительные чувства…

Так уж повелось, что кроме младенцев и собак никто её всерьез не воспринимал. Кира - вечный подросток в ошеломляюще уродливых очках.

И Кира спешила домой, где ждала её кудлатая безродная собачонка, пытливо глядящая сквозь неухоженную чёлку блестящими вишнями глаз и, возможно, снова густо накурено его табаком. Угрюмый, холодный, праздный, увлечённый собой, но единственный мужчина во всей её нескладной жизни, который неожиданно появлялся, чтобы вскоре сгинуть опять. А наивная Кира, всё ещё дорожила его фальшивыми и пошлыми, в общем-то, словами, произнесёнными давным-давно в порыве нетрезвого благодушия, и со счастливой радостью принимала всё, как есть…

Когда он был особенно зол, из себя выводило буквально всё; и жестяное небо, и висящий карточный долг, и капризы очередной молоденькой жены, которая, бесконечно требуя денег, упорно не признает его творческого начала, и то, что, убегая из дома, он вынужден отсиживаться в обществе столь непривлекательного и бесполого существа. Кирина овечья кротость вызывала мутное бешенство, гнетущая нищенская обстановка, как-то особенно бросалась в глаза, и неотвязно преследовал запах псины. Из последних сил он сдерживал гнев, пытался переключиться, прикрывал глаза, а она мучилась оттого, что невольно заставляет страдать столь любимого, и видимо несчастного человека.

И если бы рядом была бабушка, или кто-то ещё из счастливой, но навсегда ушедшей прежней жизни, то они наверняка нашли бы верные и необидные слова, объяснив, что человек этот обыкновенный, ничем не выдающийся подлец, и что нужно прекратить служить на посылках у любой нахальной бабы, зимой необходимо носить шапку и пальто, а самое главное – давно пора сменить работу, потому как с такой головой ей место в науке, а не в самой Богом забытой психиатрической больнице- прибежище пьяниц и неудачников.

Но Мария Семёновна была уже слишком далеко, да и ушла так неожиданно, что не успела растолковать растерянной внучке правила самостоятельной жизни. Уже лет двадцать прошло с того осеннего дня, когда бабушка, почувствовав себя совсем неважно прервала приём и еле добралась до дому, однако, подняться до квартиры так и не сумела. Она пыталась достучаться до обитателей дворницкой, но Антонины на месте не оказалось, а Люська почему-то открыть не поспешила. По-видимому она крепко спала или просто не сумела услышать этот слишком деликатный стук. Кстати, уже позже Люська и обнаружила Марию Семёновну, присевшую на краешек ступеньки, но звать на помощь было уже поздно…

Смерть бабушки застала семью врасплох, и, спустя время, стало очевидно, что именно Мария Семёновна являлась, как принято выражаться "стержнем", на котором держалось и общее душевное благополучие, и традиции и что-то ещё, без чего немыслим весь житейский уклад. После её ухода Леонид Борисович как-то резко сдал и вскоре, так и не дождавшись академических регалий, отправился вслед за единственной своей Мусенькой. К этому времени молодой профессор Запольский ожидал прибавления уже в новой своей семье, а Кира с матерью остались в осиротевшей квартире. Как ни странно, оставшись вдвоем, эти самые близкие вроде бы люди почувствовали мучительное взаимное отчуждение.

…Когда Кира уже выросла до абитуриентки, мать повстречала Арве Карловича, "приличного" человека, преподававшего некую философскую муть в университете города Тарту. Именно туда она и поспешила отбыть вместе с московской обстановкой и новоиспеченным супругом, объясняя столь стремительный отъезд чуть ли не медицинскими показаниями. Ну разве можно осудить бывшую мадам Запольскую, коли без целебного прибалтийского воздуха, она уже не могла и дня прожить. А оставшаяся в разорённой квартире Кира самостоятельно сдала сперва вступительные экзамены, а потом уж и бесконечные сессии (сложные и не очень) и теперь, по прошествии лет, измученная чужими проблемами, ежедневно тряслась через полгорода в неуютном трамвае, чтобы не опоздать на утреннюю конференцию, где прослушивались полуграмотные отчеты-кляузы дежурных сестёр, увенчанные стандартной речью заведующей.

Эта дебелая дама с жестяными буклями на воловьем затылке наиболее органично смотрелась бы в качестве завсекцией гастронома, но какие-то чудо-ветра занесли её в детскую психиатрию, где, разработав собственные постулаты лечения, она нещадно муштровала персонал и врачей. Непосредственно до самих больных руки её как-то не доходили и в отделении, отгороженном от кабинета тяжелой дверью, Раиса Петровна, к счастью, почти не появлялась. Основополагающим принципом успешного лечения она считала дисциплину, нарушения которой карались нещадно. С персоналом заведующая была груба, с врачами держалась запанибрата, а Киру откровенно презирала, относя её к чему-то промежуточному между пациентом и стажёром, с которого и взять то нечего. Периодически ей ставили на вид, что “больные - это вам не здоровые, и нечего с ними цацкаться”, а Кира бесхарактерно трясла головой и пряталась подальше в отделении, где втихаря продолжала жалеть и опекать этих похожих между собой, словно братья, преимущественно уже от рождения обездоленных существ.

Как любил повторять горький пьяница доктор Васенька: “Эх, не интересный у нас контингент!” Однако, Кире было всё же интересно, и по какой-то марсианской наивности она упорствовала в поисках ключей к подслеповатым душам своих убогих, всеми забытых пациентов. В самом деле, чудачка, какой дальше может быть разговор, когда чёрным по белому на титульном листе истории болезни, да что там, на листе, на лбу написано: "Дебильность".

"Тут дисциплина нужна, а не Андерсен, а то потом разбушуются, аминазина не напасёшься ", - сетовали няньки –" А то, что же это, по головке гладит, из дому яблоки тащит, а они ей "ма-ма, ма-ма" и сопли прямо об халат. Ясно, что дети отказные, но чего нюни-то распускать. Правильно ей Раиса Петровна песочит, что тут, мол, детская психиатрия, а не иностранная санатория. Своих надо рожать, а не с этими уродами молодость тратить. Не пойму я её, чудная какая-то. Ну, ладно, хоть тишина … Сколько там изнаночных петель-то?"

А Кира фанатично возилась с каждым, пылко доказывая, что дети просто запущены, что если не любого, то хотя бы часть она отвоюет от психиатрии, дурманящего лечения и клейма на всю жизнь. Сколько он пробудет в отделении три месяца, полгода? Да за это время можно из интернатовского Маугли сделать среднего, обыкновенного мальчишку, а иначе, зачем вообще здесь находятся эти дети. Но слушал её только полупьяный Васенька, да и то, скорее по безволию, а может и из жалости. Вздыхал и вяленько так пытался втолковать, что смысла в возне этой никакого, только Раису лишний раз раздражать. Донкихотство какое-то получается, а во имя чего? Как говорится, ни славы, ни денег. А дети эти хорошо если ещё говорят, а то порой ведь только мычат, воют и качаются из стороны в сторону, за едой неопрятны и мочатся в постель. В общем, совсем не интересный контингент. Или вот взять, к примеру, Глухова - ранний детский аутизм, то есть с раннего детства ушел Глухов в свою скорлупу и чем дальше, тем глубже и сколько его повторно не госпитализируй, сколько с ним бесед не веди, сколько консилиумов за деньги не собирай, всё абсолютно бестолку. И смотрит вроде на тебя, а взор повернут, куда то вглубь, наизнанку, а что там внутри никому узнать не дано, да и не надо, и оставьте вы его в покое.

И самое паршивое, что была в Васенькиных словах правда, только вот Витьку Батькина она всё равно не оставит, потому, как тщедушный этот оборвыш, по её мнению просто попал не на те рельсы и ходит с тех пор по кругу, будто в лесу заблудился: вокзал, детприемник, психушка, интернат и вновь вокзал. Она докажет, что на самом то деле Витька абсолютно здоровый и, возможно даже, неординарный ребёнок, необходимо только куда -то его пристроить, чтобы мальчик развивался не в окружении олигофренов и уголовников, а жил среди тех, кому не всё равно, кто может обеспечить ну хотя бы чуть-чуть человеческого тепла, и будет от него отдача многократная. И есть ведь наверно что-то такое, где деревянные кроватки и вчерашние беспризорники уже немножко играют на фортепьяно, а у воспитателей добрые глаза и ласковые руки. Не может не быть, раз пишут в газетах и показывают по телевизору, только вот где и как найти сказочные эти места Кира пока ещё не знала. Телевизору она, конечно, доверяла несокрушимо, только в настоящей жизни все-таки многое оказывалось иначе…

Эх, Витька - Витёк, лихой гастролёр, по прозвищу Батька; отчаянный психопат, сплошные "поведенческие расстройства"; помойный предводитель, ворюга и нюхач, жадно хватающий любую грамоту: будь то простые буквы, сложные уголовные статьи или наука карманных чисток. Чего только ты не навидался за свою одиннадцатилетнюю жизнь, и чего ты только не натворил, и кто тебя только не ловил и как тебя только не бил. А ты научился терпеть ночевки в лютые морозы на картонке в подземных переходах, когда цыпки в кровавую негнущуюся корку, а на голых ногах худые боты, снятые с замерзшей насмерть бомжихи, и свист ментовской дубинки, что потехи ради с размаху охаживает тебя по вечно ноющим бокам, и интернатовские понятия, и дурдомовские "аминазиновые закрутки", после которых ну до того тошно, что на время и впрямь забудешь, что надо поскорее бежать. И куда бы Витёк ни угодил, везде пытался он пробормотать, что не из хулиганского баловства попадает снова и снова на вокзал, а просто нужно ему добраться до города с красивым названием Ожерелье, где за сто первым километром, наверняка ждёт его непутёвая полунищая мать…

Раиса Петровна, по известной причине, была легендарному Батьке отнюдь не рада. В отделение он попадал уже в третий раз, сопровождая появление своё столь вулканической бузой, что даже ей приходилось приподнять телеса и покинуть кабинет, чтобы лично обрушишь на его бритую шишковатую голову поток таких обещаний, от которых даже у самого недальновидного беспредельщика застынет в жилах кровь. Наказания провинившихся были и в самом деле не хуже инквизиторских. Полежи-ка попробуй сутки "на вязках", да ещё и без воды, когда и так от дури больничной Сахара во рту, а руки-ноги не просто деревянные, или там онемевшие, а будто лопнут сейчас от распирающего изнутри горячего гудрона. Или вот ещё - "почётный караул". Возле дежурной няньки в одних трусах всю ночь постой. Стоять ровно, с ноги на ногу не переминаться, на стены не облокачиваться. Особенно приятно зимой, когда из каждой щели свищет, а санитарка в ватнике поверх халата чаи гоняет- греется. А не хочешь стоять, так заночуешь в "старшей" палате, где изнывают от похоти два десятка расторможенных дебилов…

Да, в этом шалмане и впрямь только Кирюша и человек, правда, зря старается. Пацаны-то её не обижают, а для начальства местного она всё равно так, грязь из-под ногтей. Не будет с ней Витёк бодаться, жалкая она какая-то, наверно такая же несчастная, как его мать. Да и ещё было нечто, о чём даже самому себе Батька откровенно довериться не смел. Никто, во всяком случае, в сознательной жизни, Витюшей его не называл.

И была Кира ему действительно рада, потому как, часто вспоминала маленького этого человека с недетскими совсем глазами, и всё боялась, что-нибудь опрометчиво ему наобещать. Ведь если и она Витька обманет, то не поверит он больше вообще никому, потому как сама судьба от рождения подсовывала Батьке самые подлые сюрпризы, расставляла ловушки и злорадно наблюдала, как неуклюжая жертва барахтается в силках. А он, как умел, выбирался и пытался выжить, зверея и пропитываясь ненавистью ко всему миру. Но Кира непременно ему поможет, и если не пристроит поближе к теплой и сладкой жизни сирот из телепередачи, то уж хотя бы найдёт его мать. Ну хоть что-нибудь, да сладится. И пускай снова язвит Васенька, напоминая о постановлении какого-то строгого суда, лишившего родительских прав бывшую посудомойку из Ожерелья, и опять твердит о том, что Бог знает за сколько лет, эта "трепетная мать" не попыталась отыскать своего выброшенного за обочину жизни отпрыска. Не пыталась, потому как, наплодив в пьяном беспамятстве ещё целую ватагу таких же Витьков, расшвыряла и их по вокзалам и интернатам. "Ну, ты, Запольская, совсем уж расчудилась, будто первый раз в психиатрии…" Однако, Кира оставалась при своём. Не может мать, вот просто так забыть и откреститься от тощих шершавых запястий, перченого веснушками носа и настороженно ищущих глаз. Только если нет её в живых, или угодила за решетку бестолковая и несчастная баба, бывшая посудомойка, брошенка и пьянь.

А Батька будто знал всё с самого начала и в стремлении не подвести Кирюшу, да и самого себя держался из последних сил. А Кира даже немного гордилась, потому что сумела набраться смелости и, все-таки выбить для пациента Батькина разрешение на свидание с матерью. И жаль, что не с кем поделиться такой радостью, рассказать, что по выписке позволили ей на один лишь день забрать Витька и, под свою "строжайшую" ответственность, отвезти его в те края, куда не мог он добраться в течение многих лет, хотя и езды оказывается всего ничего, какие-то два часа от Павелецкого вокзала.

В день выписки Батьку принарядили. Он остался доволен пижонским клифтом, что подкинули больнице иностранные попы. В нагрузку к костюму получил он толстую божественную книгу, которую постарался побыстрее потерять и с нетерпением ждал полудня. Больных почему-то было "положено" отпускать не раньше двенадцати часов.

Молча добрались они до вокзала. Батька хоть и измучился оттого, что ведут его при всех за ручку, словно девчонку, но не протестовал. Последние часы пребывания в больнице так извалтузили душу, что легче было терпеть эту пытку, чем о чем- то спорить. В электричке он прилип носом к окну, а Кира пыталась читать, только книжные слова мелькали без всякого смысла и казались одинаковыми, как телеграфные столбы за стеклом. Пустыми глазами смотрела она в книгу и томилась оттого, что не может придумать предлога поделикатнее, для вручения Витиной родительнице некоторой суммы денег. Пусть потом уже заботится и навещает сына не с пустыми руками. А продукты для сегодняшнего ужина это ерунда. Она скажет, что "гуманитарная помощь" от "красного креста", например.

Так в молчании добрались они до места, а на городишко уже опустились мартовские сумерки. Кира, растерявшись окончательно, близоруко смотрела то на привокзальную площадь, отмеченную стандартной станционной построечкой, то на бумажку с адресом, то на скисшего Витька, определяя, куда бы его лучше пристроить, пока она добежит по нужному адресу и предварительно поговорит с его матерью. Путь то вроде был не долог, однако, не оставишь мальчика на промозглом ветру, а в станционном здании вечерами всегда полно шпаны. Могут обидеть.

Усадив Батьку на самую безопасную лавку, неподалеку от скучающего милиционера, Кира наказала ему беречь продуктовую сумку, а сама суетливо, то и дело, разъезжаясь ногами на подтаявшей дороге заспешила прочь, но обещала вернуться очень скоро. Вот только скажет маме несколько слов и сразу за Витьком, а там уж они пойдут вместе.

Кира и в самом деле вернулась довольно быстро, только на обратном пути к станции она уже не бежала, а скорее плелась. Её терзало состояние то ли уже виденного, а скорее уже пережитого. Ведь ещё тогда, в полузабытом детстве она также мысленно заговаривала с некой собеседницей, также придирчиво выбирала подходящие слова и ненавидела собственную оторопь, когда на пороге ветхого домишки неожиданно появилась Люська, которую она пожалуй второй раз как следует увидела вблизи…

Разговор не удался, да и о чём вообще можно толковать с существом, утратившим не только высокие, бумажным языком говоря, морально-этические понятия, но и растерявшим в пьяном угаре и совесть, и душу, и память да и последние капли разума. Лиловая беззубая Люська глядела на мир мутными от водки глазами и никак не могла взять в толк, чего же добивается от неё эта заезжая баба, о каком ещё Вите она лопочет. Чувствовала лишь нечто неопределенно знакомое, что болотными пузырями всплывало сквозь похмельный туман, но забивать голову такими пустяками было ей невозможно даже физически. И не надо ей сейчас никаких гостей. И потом не надо тоже, а если там, где- то и в самом деле ждет её какой-то сын, то нечем ей его кормить, сама вон без работы сколько лет телепается. Пусть государство заботится или люди богатые, вон их сколько развелось…

Словом, нужно было уезжать. Однако, "безопасная" лавка оказалась пуста, потому как уже четверть часа Витек катил в полупустом плацкартном вагоне к югу. И весело ему было думать о том, что утром он уже окажется почти в лете, на сегодня он сыт и даже одет франтом, в руках полная сумка жратвы, а в кармане уйма денег. И зачем это, интересно, Кирюша такую сумму с собой таскала? И одновременно мечтал Батька о шикарной жизни у синего моря и удивлялся на людей; это какой же надо быть дурой, чтобы и правда поверить, будто нужна ему эта ледащая алкашка – Люська Батькина, бывшая посудомойка и бывшая его мать. А очкастую врачиху было совсем даже не жалко, одно слово – овца…

День выдался длинный и, Батька устал. Плохие мысли совсем перепутались в голове с хорошими, словно свалялись в тяжёлый и противный ком. На душе вдруг стало тошно. Витька даже почувствовал, как какие-то холодные щупальца жадно вытянули радость из его груди.

В поисках спичек он совсем разозлился и, зашвырнув далеко под лавку сумку с продуктами, убежал в тамбур, где и проревел до самого утра.