ЛУИЗА ЛАБЕ. ИСКРЫ ОТ КОСТРА ДУШИ.
Апрель 1522 года Парсье – ан – Домб, близ Лиона – весна 1566 года там же.
О Луизе Лабе, “Прекрасной канатчице из Лиона”, поэтессе пятнадцатого века, незаурядной и весьма красивой женщине, жившей во Франции во времена правления королей Франциска Первого и Генриха Второго, рыцарских турниров, баллад Пьера Ронсара и сонетов Жоашена Дю Белле; крестовых походов и романтичных вздохов о белой розе, известно весьма немного. И в то же время – слишком много!
О ней говорят, и - с избытком! - искренние в несовершенстве и совершенные в искренности строки сонетов, обращённые к человеку, которого она любила всем сердцем. Любовь эта была столь романтична, что о ней можно было бы написать прекрасный роман в духе Александра Дюма, если бы она, Любовь, не закончилась весьма банально.
Бедный Оливье де Маньи, “благородный рыцарь Дамы Луизы”, средний поэт средневековья не слишком всерьёз воспринимал искренность и жар чувств своей красавицы возлюбленной, он пропустил мимо пальцев весь предназначавшийся ему любовный, душевный пыл. И пыл ушёл… в блестяще рифмованные строфы.
Об этих строфах Луизы Шарли -Лабе (Лабе – родовое имя матери Луизы, переданное по наследству) уже пять с лишним веков пишут серьезные филологические труды и исторические романы, её всерьез называют “провозвестницей” феминистского движения в Европе, посвящают ей телепередачи и дискуссии на страницах журналов и газет.
Строфы её пытаются перевести, стилизовать, найти в них погрешности и неправильность, но об эту - то изысканную неправильность как раз и спотыкаются исследователи и досужие критики, в изумлении находя, что дышащая искренностью чувства, она, смятённая неправильность – строго безупречна, и потому-то и живёт уже пять столетий! Что же нам известно достоверно о той, которая так блистала в написании сонетов и элегий, что ей прощены все грехи этой “божественной формы поэзии”, обычно не прощаемые и более искусным – и до Луизы Лабе и после неё? Что по-человечески мы знаем о ней? Итак…
Луиза Шарли - Лабе родилась близ Лиона, в усадьбе Парсье - ан - Домб в апреле 1522 года, в семье богатого канатчика Пьера Шарли и его жены Этьенетты Компаньон. Через три года после рождения девочки, мать скончалась, а малышка и её старший брат Франсуа Шарли воспитывались на руках отца и мачехи, Антуанетты Тейяр, весёлой, черноглазой женщины, бывшей на двадцать с лишним лет моложе мужа, и временами весьма ревниво глядящей в сторону своей малолетней падчерицы Лу, с возрастом обещающей стать замечательной красавицей, и отнимающей много внимания у чрезмерно любящего её отца!
Антуанетте Тейяр было к чему ревновать!
Пьер Шарли достаточно большую часть своего состояния потратил на то, чтобы дать дочери блестящее, по тем временам, образование. Это было необычно даже для свободолюбивого Лиона, впитавшего в себя культуру, искусство и дух итальянского Возрождения
- в граничащем с Италией Лионе жили целые колонии итальянцев – поэтов, писателей, художников, свободомыслящих граждан, часто спасающихся от преследований карающей длани инквизиции и указующего перста церковной, папской цензуры. (Именно в Лионе вышли первые книги Франсуа Рабле и Франческо Петрарки, запрещённые в Италии.)Луиза Шарли, как явствует из воспоминаний современников, была природно одарена не только пленительной внешностью, музыкальностью:
- она играла на нескольких музыкальных инструментах, - но и весьма острым умом, владела в совершенстве греческим, латинским и итальянским языками. Круг её чтения, весьма обширный, составляли гуманисты эпохи Возрождения и древние авторы; она читала не только литературные, но и философские, исторические труды. Луиза свободно цитировала Плутарха, Геродота, Платона, Диогена, Гомера, Тацита, Горация, Овидия, Плиния, знала в подлиннике строфы Сафо и песни Гомера, оборванные, словно цветы, недоконченные, гекзаметры Феокрита и блестящие сентенции Сенеки. Поразительные и искренние в своей боли и свежести чувств строфы Данте и Петрарки были выучены ею наизусть, она почти бредила ими.К ним, увенчанным лаврами поэтам, в её библиотеке присоединялись ещё и такие, которых, наверное, знал не каждый образованный человек того времени: Серафино Аквилано, Ариосто, Стампо; неолатинские авторы: Иоанн Секунд, Сандаверро; немецкие гуманисты: Ульрих фон Гуттен, Эразм Ротердамский.
Учителем и наставником Луизы Шарли - Лабе был будущий крупнейший поэт Лиона Морис Сав, учившийся в Италии и обладавший глубокими познаниями в философии и математике, истории и музыке. Будучи сам превосходнейшим поэтом, Сав обладал тонким литературным вкусом, в соответствии с которым и направлял живой и способный к постижению глубоких истин ум своей воспитанницы.
Он тщательно выбирал для неё не только книги и ноты, но и круг друзей: именно мэтру Морису Саву прилежная Луиза была обязана знакомством и долгой дружбой со своей блестящей соотечественницей, поэтессой Пернетт де Гийе и образованными и остроумными Клодин и Жанной Сав - сёстрами учителя.
Мэтр Морис познакомил свою способную воспитанницу и с Клеманом Маро, блестящим поэтом Франции, строфы которого тогда знали наизусть все. Это произошло в 1536 году, на знаменитом балу-маскараде, устроенном королем Франциском Первым, где юная поэтесса и красавица с успехом прочла свои латинские стихи, лишь слегка подправленные любящим учителем.
Дебют был принят изысканной публикой весьма благосклонно.
Воспитанная на
манер знатных итальянских матрон эпохи Возрождения: гордых, свободолюбивых,
блистающих знанием языков и поэтов, свободно держащих в руках не только
вышивальную иглу, но и кисть художника, а то
Она могла держать в своих слабых ручках оружие мужчин – шпагу и копьё, узду и арбалет, и не однажды почти на равных участвовала в рыцарских турнирах, устраиваемых сенешалем Лиона да и самим королем Франциском Первым и дофином Генрихом (будущим королем Генрихом Вторым). Дофин Генрих, восхищенный её мужеством, в 1542 году позволил ей принять участие в турнире-спектакле, после которого она получила “опасное” прозвище “капитана Лоиза” Как сие было возможно
- не очень понятно, ведь в те достославные времена считалось нарушением всех христианских добродетелей, ежели дама облачалась в мужской костюм! Кстати, позже, это пристрастие Луизы к верховой езде и ношению мужского платья станет одним из главных пунктов обвинения её отцами церкви и добрыми согражданами в “ неподобающем для благородной дамы образе жизни”!Обвинение хлёсткое, как пощёчина.
Видимо, повторим опять же, ни что иное, как высокое монаршее покровительство давало “даме Шарли” силу и возможность презрительно относиться к насмешкам и осуждающим кивкам в её сторону и довольно легко сносить такого рода “пощёчины”.
Луиза была очаровательной собеседницей, очень тонкой и умной, умеющей вести спор и философскую беседу и лионцы не могли не знать, что во время посещений города беседами с нею не пренебрегал сам дофин, впоследствии
- король Генрих Второй, а не только учёные мужи и дипломаты его пышной свиты! Принц, например, с восторгом прочёл изящный философский трактат Луизы “Спор Безумия и Амура” , изложенный в форме небольшой пьесы-безделицы или остроумного диалога-дебата, вещи, в которой отразились все основополагающие взгляды Луизы Шарли - Лабе на нравственность, этические устои, и на отношения мужчины и женщины.Это была неслыханная дерзость в те века – писать о таком, да ещё принадлежа к слабому полу!
Луизе впору было бы покаянно посыпать голову пеплом, столько укоров “ в неподобающем поведении” вдруг, в одночасье, на неё обрушилось! Но она, как всегда, предпочла тихому смирению открытый вызов. Это было как раз по её характеру!
Она сопроводила свой маленький трактат предисловием в виде открытого письма к подруге, дочери Лионского сенешаля – королевского наместника, мадемуазель Клеманс де Бурж, славящейся своей образованностью и приветливым нравом по всему Лиону. В предисловии - письме Луиза Лабе писала, в частности: “ Наш пол не только должен постараться возвысить свой ум над уровнем прялок и веретен, но и должен постараться доказать миру, что, если мы и не созданы для того, чтобы главенствовать, то тем, кто правит нами и заставляет повиноваться, не следует пренебрегать нашим участием не только в домашних, но и в общественных делах!”
Далее Луиза Шарли – Лабе продолжала уверенно: “Удовольствие, получаемое нами от учения, само по себе приносит нам чувство удовлетворенности, которое остаётся с нами значительно дольше, ибо прошлое радует нас и приносит нам пользу больше, чем настоящее, тогда как чувственные наслаждения утрачиваются тут же и не возвращаются никогда, а воспоминания о них, становятся порой столь же досадны, сколь эти радости были усладительны… Когда нам случается изложить наши мысли письменно, то мы… спустя долгое время перечитывая наши писания, возвращаемся к тому моменту и к тому состоянию духа, в котором находились тогда. И тем самым, мы удваиваем нашу радость, ибо вновь переживаем удовольствие, полученное нами либо от предмета, о котором мы писали, либо от знания, которое мы получили…” Согласитесь, довольно необычные мысли для изящной женской головки и женского ума?
Да, кроме того, есть в них и крамольных дух непокорности и бунтарства, столь неугодный для отцов церкви…
Но это было лишь предисловие. В самом же “ Споре Безумия и Амура”, например, говорилось и вовсе нечто “святотатственное”!
Правда, устами древнего мифического бога Амура в мифическом же споре с богинею Безумия, но все-таки:
“Любезным и приятным может стать только тот мужчина, который умеет подчинять свой нрав склонностям любимой женщины - в меру, разумеется! Похоть и пыл чресел, не имеют ничего общего или очень мало с истинною любовью”. И в другом месте трактата не менее пылкое утверждение не только женщины-поэта, но и влюблённой Женщины: “Вселенная существует благодаря известным любовным сочетаниям; если они прекратятся, вновь разверзнется прежняя Бездна. Отнимите
любовь - всё рушится. Она – то, что нужно сохранять в её естестве, она заставляет людей рождать себе подобных, жить вместе и продлевать существование мира, благодаря любви и заботе, с которой люди относятся к своим потомкам. Наносить любви ущерб, оскорблять её, что это, как ни желание потрясти и уничтожить все основы?”(Л. Лабе “ Спор Безумия и Амура” Издание серии “ Литературные памятники”, 1988 год. стр. 8 – 36. Личное собрание автора.)
“ Спор Безумия и Амура” вышел в свет в лионской типографии в конце июня 1555 года.
Лионцы были ошеломлены донельзя, удивлены, обескуражены дерзкой выходкой и относились к своей согражданке, “прекрасной Луизе” со смешанным чувством восхищения и ужаса: столь дерзкими им казались мысли, высказанные независимой матроной!
Она была тогда уже замужнею дамой
- с 1542 состояла в браке Энеммоном Переном, канатчиком, как и её славный отец – нельзя же было пропадать давнему семейному ремеслу и богатству!Эннемон Перен относился к жене благодушно - дружески: она устраивала вечера, на которых труверы-рифмоплеты, философы и математики, художники и музыканты (Жан Пелетье дю Ман – наставник Ронсара, или Понтюс де Тийар
- поэт и бакалавр искусства, Жан - Антуан дю Баиф – создатель лионской Академии музыки, художник гравер Пьер Возрьё и многие, многие другие!) сражались за честь преподнести ей свои строки, картины, пьесы, услышать её непредвзятое и честное мнение.Перен ничуть не мешал ей блистать и очаровывать, и был на этих домашних вечерах молчаливым, но весьма уважаемым хозяином, из чьих рук именитые гости с особым удовольствием принимали стакан другой доброго вина.
Луиза пела для собравшихся, обсуждала с ними философские теории Платона и фривольную “Фьяметту” Боккаччо, а господин Эннемон Перен на всё смотрел… сквозь пальцы, добродушно посмеиваясь!
Да и ни в чём серьёзном, по крайней мере, первое время, супругу он упрекнуть не мог. В то время было условием, галантным и непременным, такое вот обхождение с дамами, тем более
- в Лионе, слишком тонко впитавшем обычаи Италии и Прованса, и как бы смешавшем их; тем более – при уме и незаурядности Лабе! Перен смутно слышал о том, что до брака у его “золотоголовой Лу” был какой-то воздыхатель, но он исчез “в пеленах семи морей”, уехал в дальние края, а затем в Испанию, где и умер от печали. Будто бы, это был даже сам дофин Генрих, но об этом говорилось намёками, и практично-мудрый канатчик Перен предпочитал в подробности не вдаваться!Юное увлечение Луизы, окончившиеся написанием двух прелестных длинных элегий, вообще, сильно напоминало романс провансальских труверов. А кто же ревнует к романсам? Да и характер её ко всяким пошлым сценам не располагал вовсе. Может быть, её брак с Эннемоном Переном и напоминал сделку, но сделку весьма снисходительную и благоразумную. Хотя однажды благоразумие было основательно забыто Луизой.
Случилось это в 1553 году.
Д. О`Коннор, английская исследовательница жизни поэтессы Лабе, остроумно замечает, что дама эта была столь умной и независимой, что с трудом подходила к роли занимательной, и вместе с тем, весьма жалкой – к роли женщины, брошённой возлюбленным. Когда Оливье де Маньи, рыцарь-поэт, секретарь Жана д`Авансона, французского посла при папском дворе, возник в её жизни, она удивила всё лионское общество, но удивила, пожалуй, вовсе и не своим скоропалительным и мучительным романом с баловнем судьбы и блестящим придворным, а строками пылких сонетов, которые стала посвящать оставившему её вскоре возлюбленному… Вот некоторые из них, потрясающие глубиной и искренностью чувств и сейчас, через пятьсот с лишним лет:
“Со дня, когда жестокая любовь
Меня своим гореньем отравила,
Её священного безумья сила
Воспламеняет разум мой и кровь
Какой удар, судьба, мне ни готовь,
О сердце, пламенея, как горнило,
Уж ничему не удивляйся вновь!”
(Л. Лабе. Сонет IV.)
Или ещё более искреннее, более откровенное, непривычно звучащее в устах маленькой женщины, признание:
“Душа любимая, избавь меня от бед,
Чтоб мне не ждать тебя осиротело,
Чтоб в скорби не застыть окаменелой,
Верни свой ясный, лучезарный свет!”
( Л. Лабе. Сонет VII.)
Оливье де Маньи, благодушный пустослов и хвастун, вероятно, не слишком глубоко любил свою “чрезмерно умную и пылкую даму Луизу”, его больше привлекала пышность фраз и томные вздохи, красивые жесты и, быть может, звон золотых монет, которыми поэтесса щедро осыпала записного щёголя и франта папского двора… Лишь один из сонетов Маньи как бы перекликается с сонетом самой Луизы, найдя, должно быть, какой-то мимолетный отклик в его душе. Это видно при сравнении. Должно быть, сонеты писались в самом начале романа.
Строки Луизы Лабе:
“О смех, о лютня, голос, жгучий взор,
О факелы, зажегшие костер,
Какая в них убийственная сила!”
(Луиза Лабе. Сонет II .)
Терцеты Оливье де Маньи:
“О робкие шаги, о пламень жгучий,
О сладкий бред, о мыслей рой летучий,
Кружащийся во сне и наяву,
О, этих глаз печальные фонтаны,
О боги, небеса, Вас неустанно
В свидетели любви моей зову!”
( О. де Маньи Сонет из цикла “Вздохи”, перевод Ю.Денисова.)
Сонеты Лабе долгое время ходили в списках, видимо подруги и восторженные поклонники поэтессы прилежно переписывали их и заучивали наизусть. Многие из строф были положены на музыку и исполнялись, как романсы труверов. Они были очень популярны, строфы Лабе, и многие потом, ещё при жизни называли её “ Великая Дама”, “Почтенная ученица Ронсара и Петрарки”. Да
, всё это было в ней: и поклонение традициям провансальских трубадуров, имена которых невозможно перечислить точно и до конца, многие из них канули в беспамятство. Была в строфах Луизы и восторженная дань сонетам Петрарки – иначе не могло быть – остро воспринимающая и тонко чувствующая Лабе, пропуская через свою душу алмазную огранку строк певца Лауры, умудрялась осторожным прикосновением своих тонких пальчиков сплести новую канву вокруг строчек, вроде бы повторяющих всё тот же напев, но – по иному, по-женски, искренне, вдохновенно и как-то по-особому… Словно искры, строчки отлетали от костра её Души, да так и остались, не погаснув, освещать нам путь, через пять столетий.Луиза Лабе прожила по тем временам много лет. И многое видела в своей жизни. И высокие чумные и погребальные костры, и резню гугенотов: по всей Франции устраивались тогда “малые ворфоломеевские ночи”! Она держала в руках жалованную грамоту короля Генриха Второго, милостиво позволяющую ей печатать все её произведения без сокращений и поправок, самой выбирая издателя ( грамота от 15 марта 1555 года ) и скрывалась от недоброжелателей и ханжей реформатора церкви Ж. Кальвина в своём родовом имении Парсье, чтоб в неё не летели камни безрассудной хулы за её стихи и философские сочинения, письма и беседы!
Её окутывал не только ореол блестящей поэтессы “на все века и времена, тонкой учительницы Мольера” (Л. Арагон), но и досадливо преследовало полжизни грубое клеймо “развратницы и аморальной особы, достойной сожжения на костре”. Она была красива, но красота её поблекла с годами и болезнями. Искренняя любовь её и сила её характера не была оценена по достоинству. Любимый оказался духовно недостоин её. Имя Оливье де Маньи позабылось бы вообще, если бы не нежный голос его былой возлюбленной, подарившей “похитившему сердце навсегда” (строка из сонета Лабе) два с лишним десятка сонетов, ставших истинным сокровищем и национальным достоянием Франции, издавна любящей песни труверов, колыбелью которых стали Лион и Прованс!
Она познала не только одиночество любви, но и одиночество вдовства. У её скромного очага собирались лишь преданные друзья, но с годами и их круг – редел…
Не подтверждено документально были ли у Луизы Лабе дети. От любовника ли, от мужа… Неизвестно. Остатки небольшого состояния (в конце 1565 года супруги Перен разорились от непомерных налогов, наложенных королевской казной на всех состоятельных лионцев из-за продолжительной войны с Испанией.) она оставила племянникам Пьеру и Жану и любимому брату
- адвокату Франсуа Шарли.Перенесённая ею в 1565 году чума обезобразила прекрасное некогда лицо, но не замутила разума. Ослабев здоровьем, но всё ещё сохраняя твердую волю, “Луиза Шарли-Лабе, вдова Перен”, сама составила начерно и продиктовала завещание, в соответствии с которым и была похоронена “тёмной ночью, без пышности и особых обрядов”, весной 1566 года, в родовом склепе усадьбы Парсье-ан-Домб, рядом с могилой мужа, после скромного отпевания в лионской церкви Нотрдам де Конфор. За небольшую сумму
- в двенадцать ливров - на маленьком сером надгробии были высечены каменотёсом - могильщиком лишь родовые гербы дамы Шарли-Перен, и памятные даты: рождения и смерти.Выбить на могиле строфу из какого- нибудь сонета Луизы хотели, но не смогли – не было места!
Увенчанная посмертной славой, (после переиздания в 1762 году её сочинений и венка из двадцати четырех сонетов) хвалой исследований, переводов, посвящений, судьба Луизы Лабе, тем не менее, остается одной из самых загадочных и трагичных в истории французской литературы.
Свою огромную библиотеку: альбомы, картины, рукописи, письма и прочие бумаги Луиза Лабе, особым пунктом завещания
- “без описи, проверки и реестра” - передала коммерсанту, адвокату и близкому другу семьи - Томазо Фортену (Фортени). Как тот распорядился полученным даром - неизвестно, следы его утеряны. Но по сей день, то там, то здесь, по всему миру всплывают из небытия разрозненные документы из сокровищницы “Прекрасной Лионки”: письма, стихотворения, обрывки прозы. Словно искры от давным-давно угасшего костра. Угасшего ли?..____________________________________________
6 – 8 сентября 2010 года.
Светлана Макаренко.
*В подготовке статьи использованы материалы личной библиотеки автора.
Переводы сонетов Л. Лабе – Э. Шапиро и М. Гордона.
Стихотворения Луизы Лабе.
Элегия третья.
За юности грехи и заблужденья
Простите, дамы славные, меня!
И строки моего стихотворенья
Легко прочтите, даром не кляня,
Ни слёзы в нём, ни грустные напевы,
Что так привычны сердцу моему…
Любой укор, сударыни, приму.
С улыбкою, не допуская гнева!
За юности грехи и заблужденья,
Что всем знакомы, ведь безгрешных – нет!
Один насмешник, а другой на свет
В богатом доме, вроде бы, родится,
Но нищеты до ужаса боится!
И молится мешочку для монет.
Один вралём безудержным слывёт,
Другой
А кто
- мечту о мире странном холит,Что достигается лишь долгою войной…
А я? О, Власть имеет надо мной
Амур лишь, Он один во всём виновен!
Его хулите за мои грехи.
А я слагаю песни и стихи Ему,
В шестнадцать лет попавши в сети
Любви слепой…
Забыла всё на свете:
И звон копья,
И тихий шелест книг,
И всё, к чему бы взор мой не приник,
Всё равнодушною меня теперь
оставит
Мой слабый мозг Амура только славит,
К элегиям привычен стал
язык!
Они длинны и жар огня любви
Тринадцать лет уж в них не остывает.
Под тонким слоем пепла он пылает.
И всё стрелой Амур грозит: “Лови
Мои дары, и выиграть сраженья
Тебе поможет Слово, что пьянит,
Что вмиг в алмаз бесценный превратит
От юности грехи и заблужденья!”
(
перевод С. Макаренко по подстрочнику И. Подгаецкой)
Жалоба Венере.
Мне не найти желанный отдых, нет,
В моей постели, что полна слезами.
Осталось только написать сонет.
И говорить осталось с Небесами,
Венере посылать свои мольбы,
Петь песни грустные, чтоб боль хоть чуть
Смягчилась.
Она невыносимо долго длилась!
Насмешка это, каверзы Судьбы?
В постели люди ищут сладкий сон
Чтоб день забыть, трудов тяжёлых полный,
А я, склонясь главою непокорной
К своей подушке, подавляю стон
Душевной боли. Боже, сколько лет
Мне пылкий пламень не дает покоя!
В усталом сердце. Веки я прикрою
Но не найти желанный отдых, нет!
(перевод С. Макаренко по подстрочнику И Подгаецкой и В. Дынника)
Мнится мне, как боги, блажен и волен…
Сапфо.
***
О, кто как боги, был блажен и волен,
Когда - нибудь, в лучах вечерних зорь
Иль утренних, едва утихнет боль
От обладанья сладостного? Вскоре
Опять приникнут жадные уста
К губам моим. И истина – проста
Лишь кто – влюблён, тот и блажен и волен!
Тому Аврора дарит яркий свет
В награду горьких, одиноких лет
И он с богами на Олимпе спорит :
Влюбленные равны им или нет?
(Перевод С. Макаренко по подстрочнику И. Подгаецкой)