Яна Московская - псевдоним писательницы, действительно живущей в Москве. Это новое имя в литературе. Яна безусловно талантливый и многообещающий автор.

 

АКВАРЕЛЬНАЯ ЛИЗА 

Ненавижу мартовское солнце, когда сквозь голубые небесные прорехи рвутся наружу болезненно яркие лучи, озаряя ржавчину тающего снега, прошлогодний мусор и сочащиеся ледяной водой крыши домов. Жиденькая, малокровная весна видится мне безобразной, и нелепым кажется возбуждение, которым охвачены, словно в предчувствии праздника, прохожие, смешливые парочки и даже вечные старухи на скамейках. Я спешу туда, где время застыло, к тем, что нашли свой мир по ту сторону снов. Из года в год электричка повторяет недалекий маршрут, и я оказываюсь у дверей старенького корпуса женского отделения психиатрической больницы. Здесь, за порогом дома скорби, в вечной заботе суетится мать не рожденных детей, а убийца первенца пишет кому-то письма, но всегда без адреса, восьмидесятилетняя Ассоль, прихорашивается в ожидании принца, а наследница императорской короны с державным достоинством доедает холодную кашу. В этом доме привычны всхлипывания, смех или глухое молчание, которое длится годами, когда искалеченная личность, прячется, словно в скорлупу, поворачивает взор внутрь себя и живёт неизвестной нам жизнью. Родные приходят нечасто. Посидят на краешке полированной лавки, расскажут фальшиво-бодрым голосом о своём, и скорей на волю; чтобы до следующего раза не вспоминать, как мучительно трудно было выслушивать непонятное и дышать спёртым воздухом безумия. И получается, что мы становимся их семьей, и нам можно доверить всё как есть, ведь никто не станет отчитывать, наставлять или щуриться недоверчиво, а ежедневные беседы действуют целебнее любого лекарства. Старенькая Инна Львовна, неуклюжий оригинал доктор-Дима и я, а впереди необыкновенный Иван Карлович- врач, священник, судья и отец.

Иногда Иван Карлович бывал резковат, насмешлив, ворчлив и вообще, слыл чудаком, однако, это не мешало доктору любить и чувствовать душевнобольных, понимая на каком-то необъяснимом интуитивном уровне, чужие страдания. Терпеливо и деликатно постигал он признаки тех недугов, что нельзя осмотреть за белой ширмой, услышать сквозь трубочки стетоскопа или просветить волшебными рентгеновскими лучами. Ещё, будучи молодым ординатором, Иван Карлович пытался определить понятия душевной боли и душевной болезни, обвести границу нормы и проследить тот таинственный путь, в конце которого и гений, и плотник, и красавица, и тиран получают одинаково пустые глаза безумцев. Эти размышления уводили доктора всё дальше от общечеловеческой жизни, протекавшей вне стен больницы и библиотеки, где его одиночество наполнялось смыслом, а один выздоравливающий пациент стоил и домашнего уюта, и чьих-то хлопотливых рук, и весёлой возни в детской.

Иван Карлович тоже не любил март. Он тревожился по утрам, тосковал, хандрил и допоздна засиживался в отделении. А я вечно оттягивала момент погружения в сырое знобкое весеннее пространство и, пропуская все электрички на свете, оставалась рядом со своим учителем. И бесценными были наши мартовские вечера.

Лиза появилась в отделении ранней весной. Её привела бабушка. Обе они казались словно акварельными - тонкие руки, легкие пряди, прозрачные виноградины глаз. Вроде сёстры, но только одна старушка, а другая ребёнок, чуть старше шестнадцати. И взгляд; у бабушки тревога переплетается с надеждой и нежностью, а у девочки пустое и ровное безучастие.

В приёмном покое неспешные санитарки, вечно пьющие чай, зашептались: " Чего дитя то к нам волокут?" - " Небось, в областной местов нету. Что хотеть? Весна. Выдавай одёжу да подымай к Карлычу. Там врачи, им и знать".

И Иван Карлович принялся разбираться, перелистывая тоненький гербарий минувших дней акварельной девочки Лизы, которая не хотела больше ни с кем говорить, не хотела видеть старую дачу, где пахнет яблоками, не хотела больше рисовать свои удивительные картины. Лиза просто не хотела больше жить. Бабушка пыталась рассказать доктору всё по порядку, но то ли беспорядочной была их жизнь, то ли беда плохой рассказчику помощник, и Ивану Карловичу трудно было понять наверняка, на каком этапе люди сумели так изувечить ещё незрелую душу этой безмолвной девочки.

Когда-то давно в семье водилось счастье. Только его, как полагается, никто не замечал. Бабушка ещё не была бабушкой, а жила вместе с мужем и взрослой дочерью в уютной квартире близ Чистых прудов. Папа-профессор души не чаял в единственном чаде, хотя иногда задумывался о том, что Леночка слишком уж инфантильна, не приспособлена ни к чему, а он уж не молод, и всякое может случиться.…В дом Леночка приводила целые плеяды "интересных людей". Это были не то поэты, не то музыканты, а возможно и художники, причём объединенные некою особо прогрессивной, а значит и "не понятой", точкой зрения. Нонконформисты чувствовали себя, как дома. Они пили портвейн, много ели без спросу из холодильника и с оттенком высшего значения говорили о чём-то неопределенном. Родители не знали наверняка, чем занимаются лохматые и пахучие дочерины гости, но уточнить не решались, было как-то неловко. Да и Леночка, ранимая душа, могла начать нервничать, хлопнуть дверью, уйти в ночь.

Родители старались быть деликатными. Понимали, что девочку влекло искусство, а они слишком уж погрязли в своей естественной науке и, настоящее дело видится им совершенно иначе. И вот однажды, Лене улыбнулась неправдоподобная удача. Где-то, в самом обыкновенном вагоне метро, набитом работягами и навьюченными приезжими, к Леночке подошёл импозантный человек, представился режиссером, и пригласил на пробы в кино. Дальше всё развивалось настолько хорошо, что напоминало банальную сказку для провинциальных школьниц. Пробы прошли удачно, роль была хоть и небольшая, но яркая, премьера имела успех…. В гостеприимном доме на Чистых прудах бесконечно превозносилась Леночкина своеобразная красота. Ну конечно, под глазами глубокие тени, элегантность осанки, трагично изломленный рот…. Да, опоздала немного родиться, не то затмила бы всех див немого синематографа. Леночка купалась в комплиментах, позировала художникам, грезила большой карьерой. Коньяк лился рекой.

А время струилось, плавно опускаясь откуда-то сверху, недели сплетались в месяцы, и картину стали забывать. Забывали и Лену. Ей казалось, что произошла ошибка, что нужно почаще куда-то ходить и напоминать, мелькать на глазах у тех, от кого хоть что-то зависит. Однако, всё было впустую. Экранная фатальная женщина, превратилась во взвинченную назойливую истеричку. Почему-то никто не звонил с киностудии, а знакомый режиссёр, ссылаясь на права старшего друга, сказал, что Леночка стала неважно выглядеть, и слишком уж много пить. Ну разве же можно говорить такое сложным и ранимым красавицам, да ещё и актрисам! Конечно, была истерика и безобразный скандал и, кто-то догадался вызвать Леночкиного папу, чтобы он забрал свою бушующую дочь из ресторана Дома кино. Но то ли папа растерялся и замешкался, то ли слишком долго капризничали таксисты, приехал профессор уже не ко времени. Леночка успела сделать главную в своей бестолковой жизни ошибку.

Потом, она уже не могла вспомнить подробностей, и объяснить, зачем в тот вечер, обвиняя во всех своих неудачах, набросилась на молодую актрису, и как в руках оказалась полупустая бутылка шампанского. Видимо, на сей раз, шампанским отмечался чужой успех, но это было уже не важно. Лена помнила, что ситуация была какая-то грязная, трущобно-кабацкая, всё происходило будто бы и не с ней. Да и не могла она, профессорская дочь, такая утонченная, почти фея, ударить соперницу бутылкой по голове….

Маленькая Лиза родилась уже в тюрьме. Родилась и сразу осиротела. Видно не очень хороши дела в тюремном акушерстве. Тогда-то и зажили они с бабушкой, в той же самой квартире, правда, уже вдвоем. Старенький профессор не смог пережить случившегося. Для него Леночка так и осталась взбалмошным прелестным ребёнком. О появлении Лизы он узнать не успел, а бабушке, в одиночку, пришлось заменить девочке всю семью. Жаль не было прежнего здоровья и сил, и с деньгами, день ото дня, становилось всё хуже. Пришлось оставить кафедру и устроиться доктором в детский сад. Так, хотя бы девочка была на глазах, да и можно было рассчитывать на человеческое отношение со стороны персонала.

Лиза росла странным ребёнком. В обществе сверстников девочка практически не нуждалась, и даже, в некотором роде, страдала от необходимости принимать участие в организованных взрослыми общих забавах. Большей частью она была задумчива, любое жизненное событие воспринимала серьёзнее, чем её ровесники. Сострадание к героям прочитанной книги, могло довести её до отчаяния. По поводу поправимой неудачи, которая другими назавтра была уже забыта, Лиза могла испытывать настоящее горе. Дети не упускали возможности поиздеваться над девочкой, при случае уколоть побольнее, а, нашалив, свалить вину на бессловесную Лизу.

Бабушка переживала, замечая, что ребёнок живёт в иллюзорном мире, а с годами, только всё глубже погружается в себя, отдаляясь даже от единственного родного человека. Домашнее общение было как-то блекло, формально. Лиза никогда не нарушала невидимого барьера, ею же и установленного. Бабушка чувствовала, что где-то рядом лежит заветный ключик, и поверни его, раскроется душа. Но что-то отыскать его никак не выходило, все попытки оказывались нелепыми и неуклюжими, и всё тяжелее становились совместные молчаливые вечера.

Иногда в дом приходили бывшие мамины друзья. Они тискали Лизу, делали жалостливые лица и говорили о пустяках. По какой-то необъяснимой причине эта жалость была ребенку неприятна и, девочка спешила скрыться в своей комнате, а бабушка подолгу шепталась с гостями, и глаза у неё становились красными. В один из таких вечеров в дом пришёл человек, не похожий на других. Он был седой, но глядел, словно грустный мальчишка. Этот человек не сюсюкал, не задавал обычных глупых вопросов, от которых детям становится совестно за взрослых и, подарил Лизе краски. Огромный набор, где каждая акварель была завёрнута в отдельную бумажку, словно дорогая конфета, а на фантиках обозначены причудливые двойные названия, будто имена цветов в дедушкином атласе растений. Эти "охра золотистая" и "берлинская лазурь" с первого же мгновения околдовали Лизу и, ей показалось, что встреча с седым мальчишкой и его волшебным подарком, наверно первый главный день в её жизни. Теперь обязательно всё должно пойти по-другому, и она найдёт способ доказать бабушке свою любовь, и пустить её в свой особенный мир. Ведь слова слишком мало значат, или просто не знает Лиза нужных слов.

А гость засиделся, пил чай, потом вино и рассказывал о своей жизни, говорил простыми понятными словами, ругал себя, сожалел, что растратил время и талант. Вспоминал, как раньше " по особенному" владел светом, а теперь малюет ужасающие пейзажи для коттеджей новых русских. Был женат, потом ещё раз, и после всё крутилась рядом какая-то балерина, а теперь вот совсем один. Да и раньше был, в общем – то, тоже один…. Живёт круглый год на старой отцовской даче. Когда-то там было роскошно, а теперь обветшание и белоглазая тоска глядит из каждого угла. Лиза, уже сквозь сон, жалела гостя, и удивлялась бабушке, которая, вопреки обыкновению, была суха и немногословна.

Так начался новый период жизни Лизы. Седой гость больше не появлялся, а девочка, наконец, нашла себя. Впечатление от любого прожитого дня, в гамме от пронзительного счастья до безысходного отчаяния, ложилось пёстрыми пятнами на бумажный лист. На рисунках над уютными домиками добротой светила радуга, а в бурой мгле суетились сердитые алчные люди с тошнотворно мутными глазами. Где-то шушукались и тихо посмеивались сизые летние сумерки, или тонконогая осень пробиралась на бульвар, раскачивая на ветру скрипучие качели. А в отдельной папке хранился особый, заветный рисунок: в промозглой темноте, в никуда, уплывал трамвай с янтарными окнами, где единственным пассажиром был седой мальчик с печальными глазами….

Бабушка призадумалась о том, что девочке, надо бы всерьез заняться живописью, посещая художественную школу, или педагога, который объяснит правила перспективы, гармонии и всех остальных премудростей, о которых сама она имела довольно размытое представление. Однако реакция Лизы была настолько смятенной, будто кто-то собирается посягнуть на самое сокровенное, только её миру принадлежащее. А бабушке стало ясно, что помехой, между девочкой и её творчеством станет любой человек, и захлопнется дверца души, ключ к которой так сложно было подобрать.

Неспешно шло время, год от года в маленькой семье ничего не менялось. Бабушка так и была единственным Лизиным другом и ценителем. Листая страницы бумажных альбомов, она словно читала личный дневник, где главной темой оставалось одиночество.

Школа вызывала у Лизы досаду и отвращение, хотя, повзрослев, она научилась противостоять издёвкам сверстников и унижениям со стороны взрослых. Благодаря врожденным способностям, училась девочка лучше многих, но у учителей вызывала неизменное раздражение. Обсыпанная мелом математичка, с белыми от ярости глазами оставалась после урока в пустом классе, и, пытаясь успокоиться, силилась понять, почему же эта тощая, бессловесная, бедно одетая девчонка вызывает какое-то животное бешенство. Ответа не выходило. Просто она не такая как все, а все должны быть одинаковы, или, по крайней мере, похожи. В школе нельзя не бояться, если на тебя кричат. Нельзя равнодушно смотреть сквозь, куда-то в видимое тебе одному пространство. Нельзя так спокойно, снисходительно молчать. В конце концов, это подрывает авторитет педагога, который проявляет виртуозную изобретательность, стараясь объяснить подростку его ничтожность и бессилие перед лицом старших.

Периодически, в школу приглашали бабушку. Её сажали в учительской на стул и со змеиным сочувствием несли какой-то чудовищный полуграмотный вздор. Подчеркивали, что "отдают дань уважения её поступку и возрасту". Однако напоминали, что если взрослый человек "сознательно взвалил на себя такую обузу и ответственность, то обязан влиять". Конечно, чуткий педагогический коллектив "принимает во внимание генетические факторы", и "все здесь образованные люди с высшим образованием", но лучше бы, Лиза курила или дралась. Говорили много, перебивали друг друга, старались выглядеть мудро и не срываться на визг. А бабушка равнодушно смотрела сквозь них, и никак не могла понять, почему, эти крупные женщины, вместо того, чтобы спешить домой, варить суп, собрались вместе и травят одного ребёнка. По дороге из школы она заходила в аптеку, но никакая таблетка не могла вынуть из сердца слово "обуза", засевшее там мучительной иглой. Дома она долго не могла уснуть, до рассвета внушая самой себе, что осталось уже не долго, а там начнётся взрослая жизнь, где, может быть, не будут так нещадно топтать.

И действительно, оставалось совсем чуть-чуть, но зимой произошло ужасное. Путь от школы к дому проходил мимо высотного дома, где в известном старом кинотеатре показывали фильмы прошлых лет. Зал почти всегда пустовал. Единственными зрителями были пенсионеры, имеющие льготы на дневные сеансы, или полубезумные киногурманы, поклонники редких элитарных картин.

Однажды зимой, Лиза заметила афишу, с указанием утреннего сеанса, где в рамках какой-то скучной ретроспективы, шёл тот самый единственный фильм, где маленькую, но яркую роль сыграла её мать. Девочка знала, что мама снималась в кино, была красавицей, потом трагически погибла в авиакатастрофе, вместе с отцом. Бабушка говорила об этом как-то торопливо, суетно, вечно путаясь в деталях и датах. Лиза, ощущая фальшь и бабушкину боль одновременно, перестала копаться в прошлом, хотя иногда видела во сне, а потом рисовала лазоревой акварелью молодую нежную женщину, зная наверняка, что это её мать. Фильм шёл только одним сеансом, и Лиза так волновалась перед этой единственной встречей, что наверно вела себя странно и неестественно. Ей непременно захотелось с кем-нибудь поделиться, ведь тогда девочке показалось, что наступил второй главный день в её жизни. На школьном крыльце она подошла к группе одноклассниц и пригласила всех в кино, вместо уроков, прямо сейчас. Потому что хотела, чтобы девочки тоже увидели её маму, чтобы поверили, чтобы стали дружить.

Уговаривать не пришлось, всем было любопытно. Тем более что в классе никто и не подозревал, что у этого чудила мать была актриса. Дождались остальных и побежали к высотке, радуясь неожиданному приключению, пушистому мокрому снегу и пропущенной контрольной.

Когда в зале погас свет, Лиза заплакала. Она не поняла и не запомнила сюжета, а из всех лиц видела только одно, будто излучающее лазоревый свет её снов. Лиза плакала от радости, что мама красивая, счастливая, лёгкая, как мотылёк и безоблачно улыбается ей и девочкам. Лиза радовалась оттого, что такая мама никогда не могла быть одинокой, страдать или стареть, и погибла не в душной больничной палате, а как положено бабочке или птице – в небесах.

Утром следующего дня ещё счастливую Лизу потащили к директору. Именно потащили, схватив за рукава, даже не позволив снять пальто, будто она могла начать отстреливаться. В кабинете было уже всё готово: позы, фразы, лица. "Ну, наконец, тихоня показала себя! Дождались…" Долго кричала завуч о "заранее запланированном демарше", "преступном замысле" и срыве занятий, страстно трясла высоко взбитой причёской, а девочка не слушала. Она вспоминала мамино лицо, а потом зачем-то решила все объяснить этим людям. Рассказать про кино и единственный утренний сеанс. Ведь это так просто понять, что девочки должны были увидеть на экране её маму, которая погибла в воздухе шестнадцать лет назад. Лиза говорила и поражалась, как изменялись их лица. Из-под недоброжелательных масок постепенно выползало наружу пакостное злобное удовольствие.

- Странно, что этот фильм вообще не запретили. Нашла, чем хвалиться перед подругами - матерью алкоголичкой и уголовницей. Трудно представить, что такая взрослая девица не знает, кем и где рождена…

Дальше Лиза не стала слушать. Наверно потому что поверила. Это был последний Лизин школьный день.

Потеряв счёт времени, на деревянных ногах она бродила по городу. Гриппозный ветер таскал с собой и хлестал угрюмых прохожих чем-то сырым и мутным, а душа всё теснее сжималась от жалости к бабушке. Непонятно как, Лиза оказалась в электричке, а потом контролер высадил её на маленькой дачной станции. Место было, запущенное и какое-то прекрасно-печальное. Среди старых яблонь прятались потемневшие от времени чудесные дома. Девочка шла вдоль аллеи и представляла, как когда-то академик уютно отдыхал вон та той открытой террасе, а его капризная дочь морочила голову молодому человеку в белых чесучовых штанах. Лиза шла, увязая в сугробах, а навстречу брел знакомый седой человек.

Он, конечно, не узнал Лизу. Семеня следом, она торопливо лепетала про бабушку, про вечер на Чистых прудах и краски. Девочка больше всего боялась, что её хмурый рассеянный спутник уйдёт навсегда. Возможно, седой человек что-то вспомнил, а, скорее всего, он просто больше не мог выдержать вечерней пустоты. И уже вместе они отогревались в пропахшем яблоками доме, пили чай и говорили обо всём, словно расстались вчера. А когда он поднимал свои мальчишечьи глаза, Лиза потихоньку забывала боль, мерзость и грязь, в которую окунули её прозрачную душу.

С того дня, она приезжала на старую дачу каждый день, прямо с утра, как раньше в школу. Лиза радовалась электричке, снегу на проводах, покосившемуся крыльцу. Радовалась, что каждый день может видеть своего старого мальчишку, в пол-уха слушать его истории и во все глаза смотреть на картины, где с каждым днём все чудеснее разгорался когда-то давно померкший свет. Художник старался не заглядывать в будущее. Нет, он уже не был как прежде беспечен. Просто в шестьдесят уже нет смысла догонять уходящий троллейбус, а глубоко внутри, пойманной рыбой, всплескивает какая-то скользкая дрянь, именуемая стенокардией, точно от слова "стена". А на стене надпись – "выход". Он не знал, как расценивать Лизино появление - последний подарок, или издёвка судьбы, поманившей на закате женщиной которую ждал всю жизнь. И не надо задумываться о том, как долго будет греть его эта девочка. На сегодня седой человек был счастлив. А её восхищало и умиляло всё, и его хриплый ласковый смех, и дырки в вязаных носках, и подростковые прибаутки, и то, что вместо чая он пил вино. Лизе казалось, что она может защитить и стать прибежищем для этого, единственного в её жизни человека, а иначе промозглый трамвай увезёт его вникуда. Время слилось для неё в один день, третий главный день в жизни.

Лиза всё собиралась рассказать бабушке, но почему-то откладывала. Может, не знала, как лучше объяснить на счёт школы, а, скорее всего, не могла забыть, как строго в тот далекий вечер глядела бабушка на гостя. Необходимо было продумать самые правильные слова, чтобы бабушка поверила в то, что они нужны друг другу и должны быть вместе.

К выходным подтаяло. День тянулся мучительно долго, предлога уйти из дома так и не нашлось. Лиза изнывала в одиночестве, а на заваленной яблоками террасе, сгорбившись, сидела старушка, только глаза её были уже не строгие, а растерянные и умоляющие.

-….Она бросила школу. Виновата, конечно же, я. Надо было самой всё рассказать, но было так страшно поранить. Да и как я не догадалась, что вы сейчас ей ближе меня. Только вы сумеете её вернуть. Я ведь всего лишь бабушка, а вы отец…

В тот вечер он страшно напился. Словно безумный, в ярости метался от станции к дому, что-то искал и крушил. В ушах молотом стучало слово "отец". Красная станционная крыша, казалась охваченной пламенем, наручные часы били словно куранты, любой свет или звук вызывал ощущение удара по голове. При этом казалось, что невидимый топор вырывает по куску черепной кости. Ближе к ночи художник был возле Чистых прудов.

Никто не знает о чём, был тот короткий разговор, но наутро, сквозь тошноту и беспамятство, он ощущал гадкий осадок, зная, что совершил подлость. А Лиза той ночью пыталась оборвать свою жизнь.

Девочка осталась на попечении Ивана Карловича. Она не хочет ничего обсуждать, а доктор пытается девочку не тревожить. Как-то, во время нашей вечерней беседы он сказал, что не сможет ей помочь, по крайней мере, сейчас. Потому, как не волшебник, не владеет секретом живой воды, воскрешающей мёртвых царевен. И вообще он устал, и не может больше противостоять бушующему потоку людской подлости, сметающему и крушащему на своем пути неокрепшие души. В Лизином случае он может сослаться только на бабью поговорку - " Время - лучший доктор". Но, наверно Иван Карлович просто хандрил, а в Лизину палату он спешил, едва успев надеть белый истрепанный халат.

Той ранней весной, седой человек в старомодном, пальто ежедневно приезжал в парк, ютящийся под окнами нищей подмосковной больницы. Он преодолевал привычный путь от станции, где озябшие, старухи раскладывали на шатких ящиках клюкву, буро-пятнистые яблоки и вязаные носки, а сверху тяжело падал мокрый снег, тотчас тая на пуховых платках и мутных пакетах с квашеной капустой.

Он шёл по расплывшейся и скользкой, залитой талой водой дороге и садился на тёмную от сырости, изрезанную ножичком скамейку, что бы потом долго и беспокойно всматриваться в мутные зарешёченные окна, надеясь в последний раз увидеть и запомнить её лицо.

Скамейка стояла среди деревьев, что уже почти оттаяли после зимы, но по утрам, каждая ветка прогибалась под бременем влажной белой бахромы. Порывы промозглого ветра валили вниз тяжелые комья снега и пугали крикливых чёрных птиц, тревожно кружащих под грязной ватой мартовских облаков.

Он не покидал свой пост до поздней черноты, а Лиза весь день стояла у окна, но не замечала сидящего под деревьями человека, как не замечала самого парка, и больничного двора, где промерзшие дворняги сопровождают громыхание обеденных цинковых фляг, или далекого пейзажа, еле проступающего сквозь серое молоко ранней весны. С каждым днём она уходила всё глубже в сказочный лес своей болезни, в идеальный мир, где нет ни горестей, ни обид, ни забот, а фантастически измененные фрагменты когда-то пережитого, вплетены в кружева грез и уже не вызывают боли.

В один из вечеров, седой человек не смог подняться и уйти. Утром его обнаружил на скамейке, спешащий на работу Иван Карлович. Увидел и сразу понял, что сегодня ночью, в своих далеких мирах, Лиза встретила и простила своего отца.

 

 

 

ЧЕЛОВЕК СО ЗВЕЗДЫ

 

При знакомстве он представлялся артистом, держался высокомерно, смотрел брезгливо и о себе никогда не рассказывал. Скорее всего, потому, что никто всерьез не интересовался жизнью этого смешного и несимпатичного человека. Родных у него вроде - бы не было, а приятельских отношений не складывалось. Да и не мудрено. Даже самые уступчивые и снисходительные к чужим слабостям добряки не выдерживали его вздорного, неистового нрава. Окружающие знали его, как вспыльчивого, злопамятного, по-женски капризного и нетерпеливого мизантропа, постоянно готового к раздражению и гневу, способного по малому поводу начать скандалить, кричать и оскорблять обидчика. На смену вспышкам ярости, на него накатывали периоды такой свинцовой, угрюмой тоски, что казалось, единственное спасение можно было бы обрести в петле. Вдобавок, он слыл педантом, занудой, а в вопросах, касающихся денег, был аккуратен до фанатизма и дьявольски мелочен. Вместе с тем, мало кто воспринимал всерьез вспышки и страдания артиста. Людям виделось в них нечто кукольное, временами потешное, но чаще всего досадное и неуместное, словно детская возня в официальной обстановке. Именно это, окончательно доводило артиста Каштанова до исступления, когда он беспорядочно взмахивая кулаками, неистово топтал башмаками нечто невидимое, и легкие, словно пух его волосы, разлетались в стороны, а жёлтая тонкая кожа приобретала томатный оттенок. И если бы не морщинистое, извечно желчно-напряженное его личико, можно было – бы подумать, что перед вами бушует избалованный первоклассник.

Каштанов был лилипут. Всю взрослую свою жизнь он выступал на сцене. Поначалу, состоял в труппе специального цирка, где маленькие, невесомые, словно эльфы человечки исполняли забавные номера. Несмотря на целеустремленное воровство администрации, дела шли не так уж и плохо. Летом цирк гастролировал по курортным городам, пару раз побывал в Праге, а зимой собирал аншлаги в провинции. Артисты жили сегодняшним днём, не забивая детские свои головки утомительными финансовыми и организационными проблемами. У каждого были скромные сбережения, позволяющие позаботиться о себе. Нелюдимый Каштанов долго не мог прижиться в труппе, и в результате, после визгливой ссоры с антрепренёром, все-таки ушёл, с решением создать собственную программу. Оригинальными талантами он не обладал, но зато ловко бил степ, играл на несоразмерно огромном, тяжеленном аккордеоне и пел глухим дискантом старые куплеты и арии из оперетт. На его афишах всегда писалось " Человек со звезды", но кто и почему придумал, такой малоподходящий для него псевдоним, вспомнить не мог даже сам артист.

В партнерши себе он непременно решил подыскать красавицу, но не просто вульгарно-сладенькую мордашку, а неотразимую, ослепительную, невиданную женщину, Жар-птицу, чьей привлекательности с лихвой хватило бы на двоих. Почему-то казалось, что тем самым, он, наконец, поставит на место всех этих вечно ухмыляющихся скотов, глазеющих на него, словно на говорящую ватную куклу.

Почти год Каштанов истратил на поиски. Он печатал бесконечные объявления, изводил невыполнимыми требованиями агентов, обивал пороги театров и киностудий. Носился, бранился, неистовствовал, в результате потерял сон, а, забываясь, словно в бреду, видел перед глазами наглый розовый блин, воплощающий однообразие тошнотворно примелькавшихся туповатых кукольных лиц. Полубезумный Каштанов уже было отчаялся, когда судьба, сжалившись, явила ему ту самую фантастическую женщину. Он даже не представлял, что в этом гнусном и унылом мире может существовать столь совершенная красота.

Она зябла на сыром ветру, переминаясь с ноги на ногу на краю тротуара, а из-под колес проносящихся мимо машин, летела чавкающая вязкая грязь. Крупные тяжёлые брызги беспардонно плюхались на её потёртые золотистые туфельки, такие жалкие и неуместные в этот безрадостный зимний вечер. Некоторые водители ненадолго притормаживали и тогда, она наклонялась и хрипло шептала что-то в щель между заляпанным кузовом и мутным стеклом, а бессовестный ветер задирал подол её юбчонки, глумливо обнажая молочно-белые прорехи на щегольских ажурных чулках. Автомобили отъезжали, а она хрипло кричала и хохотала им вслед и, недоверчивый её взгляд был затуманен той драгоценной и ненавистной дрянью, что в обмен на временное избавление от стыда способна поработить навсегда. Что будет вечно терзать, изводить, мучить, но сперва, ласково одурманит иллюзией сладостного теплого покоя и безмятежной радости. Тем зельем, что будет одновременно казнить и вызволять иссушенную душу из мерзости подлинной жизни, чтобы потом отшвырнуть на самое дно, растоптать в грязи и заживо порвать на куски.

Итак, в этот промозглый февральский вечер, Каштанову вдруг стало абсолютно очевидно, что вся его прошлая жизнь, была растрачена бездарно и пусто. Словно тащилась по какому-то нелепому одолжению, будто чужая тяжёлая кошёлка, режущая пальцы и больно бьющая по ногам. А все мысли были лишь о том, как сократить постылый маршрут до адресата, который и "спасибо" то толком не скажет. И если когда-то давно, а может быть даже вчера, жилось вроде на черновик, где ещё можно всё сто раз исправить, а не понравится, так в корзинку его и по новой. И надо было лишь чуть-чуть подождать грядущего, которое хоть и виделось смутным, но сквозь туман угадывались яркие штрихи замечательных событий. Будущее манило, сулило, но почему-то не спешило наступать, а сейчас, на сыром ветру, вдруг стало ясно, что такое оно не придет никогда. И серый клубок времени расплетается в однообразную пыльную нить скучных дней, бесцветных одиноких вечеров, тягостных недель и лет – близнецов. Тянется блёклая нить, сплетаясь незаметно в липкую паутину привычной жизни, и душит надежду хоть что-нибудь изменить. И если сегодня, в этот самый миг, не увести Жар-птицу с заплеванного тротуара, не отдать всего себя её счастью, то завтра паутина задавит и его самого….

Так, они стали выступать вместе – маленький человек и Красавица. Помимо невероятно влекущей, какой-то пьяняще – завораживающей внешности, у неё обнаружился приятный хрипловатый голос, и этого было вполне достаточно, чтобы составить с Каштановым своеобразный дуэт. Правда, новый фон ещё контрастнее подчеркнул уродство маленького артиста, но это было уже не существенно. Лилипут впервые в жизни был счастлив.

На сцене её звали Весёлая Стелла. Настоящее имя казалось ей тусклым, безнадёжно истасканным и навевало помойный запах окраинных бараков. Мест, где обитали ненавистные испитые родители и покрытые коростою ссадин, вечно грязные и голодные младшие братья. Каштанов, было, хотел предложить менее вульгарный псевдоним, однако спорить не решился, как не смел, возражать против слишком уж откровенных нарядов, капризов, ежевечерних опозданий, мотовства и, что самое ужасное, белого порошка, который уже навсегда вошел в её беспутную жизнь. Он слишком долго ждал Красавицу и более всего на свете боялся потерять право, быть для неё хоть чем - нибудь. Право просто находиться рядом, вдыхая орхидейный запах её волос, молча, словно собака, иногда сидеть у ног и любоваться чудом. Виновато, потерянно улыбаясь, он прощал брань, злобные тычки и шумные упреки. А когда очередной, сверкающий роскошью автомобиль, увозил её после концерта, в тёмной гримёрной, зарывшись в карнавальные перья и расшитые фальшивыми камнями наряды, беззвучно рыдал лилипут ….

Нет, Каштанов не смел, не дерзал, не мыслил ревновать Красавицу. Ему казалось нелепым и противоестественным сопоставлять собственное убожество с её блеском. Просто, он достаточно хорошо знал и ненавидел этих самодовольных пошлых людей. С выражением сытой снисходительности лениво посматривали они на сцену, а после, ради забавы были готовы вскружить голову, затеять игру, развлечься, натешиться, чтобы затем, навсегда забыть, выбросить, небрежно отодвинуть ногой, словно опустошенный яркий фантик, не задумываясь о раненной изломанной её душе. Каштанов знал, что она, будто ребёнок, доверяет каждому, принимая за чистую монету фальшивый блеск их масленых глаз, а, обманываясь, проклинает жизнь, винит себя и ругает его. Ведь, несмотря на мучительное, непреодолимое чувство брезгливости, Каштанов был для неё единственным близким человеком, который поймет, пожалеет и всему найдет оправдание. А она, будет снова грязно, неистово браниться, но постарается уже не видеть его глаз и его рук, чтобы не думать о том какие они жалкие и немощные, почти прозрачные, словно два осенних листка. Она будет злиться, пытаясь скрыть то, что почти уже плачет. А Каштанов постигнет и прочувствует всё, а потом сразу же, без слов, простит. Зачем он продолжает так беззаветно любить и ждать? Ведь ей от этого не легче, а только тягостнее во сто крат.

Они выступали каждый вечер. В очередной раз в воздухе висел тошнотворно жирный запах кухни, прослоённый неподвижными облаками табачного дыма. Это было второсортное ночное заведение. В зале веселились сверкающие низкопробным золотом атлеты, и их грубоватые блондинистые подруги. В очередной раз глянцевая машина увезла её в сверкающую московскую полночь, а в мокром асфальте отражались мутные огни жёлтых фонарей, троллейбусных окон, и неоновых реклам. По дороге домой, Каштанову, больше всего хотелось содрать с себя этот отвратительный запах, который, как казалось, навсегда протравил одежду, кожу, волосы и въелся даже под ногти его морщинистых ручонок. Запах, который почему-то навевал знобкую тревогу, тоску и страх потерять Красавицу, утратить, лишиться её навсегда.

Назавтра она не появилась. Не пришла, не позвонила, не дала знать. Тоже было и на следующий день, а за окном снова исходил август. Поспешно убегало лето, теряя по пути легкие клочья изношенных и пожелтевших нарядов, а ветер подхватывал и беззаботно таскал их по скверам и запутанным улочкам, перемешивая с песком, пылью, с запахом яблок, электричек и осенних цветов, швыряя ворохами в гулкие подворотни, осыпая трамвайные рельсы и колодцы старых московских дворов. И так до дождей, до томящих душу промозглых ветров, что волокут с собою запах отживших трав и теребят лакированные бусины покрасневших рябин. А Каштанову казалось, что вместе с этим летом отживает его душа, пропитанная такой неизбывной болью, словно некто лил раскаленный свинец в нежное, незащищенное её нутро. И было даже как-то странно, что в столь маленьком, убогом, воробьином существе, может накапливаться такая космически - необъятная скорбь.

Без Красавицы, он потерял не только себя. Маленький артист утратил весь мир с его резкими и ласкающими звуками, многообразием цветов и ароматов. Он потерял настоящее и будущее, а прошлое назойливо окутывало и тянуло его назад. К тому же нечто странное стало происходить с его памятью. Воспоминания, предшествующие тому, последнему, дню сохранялись, и даже набирали остроту и краски, но далее ничего не прибавлялось. Любое новое впечатление тотчас улетучивалось, гасло, исчезало, отторгаемое памятью, словно не желающей более пополняться печальными одинокими картинами. Для Каштанова существовало только одно "вчера" – последний их вечер в прокуренном кабаке - её хрипловатое пение, рассеянный отрешённый взгляд, хмельной смех и невесёлое короткое прощание. После была гулкая холодная пустота…..

Маленькому артисту незачем стало подниматься поутру, тащить куда-то неподъёмный лоснящийся аккордеон, бить чечётку и петь. Хотелось одного - лежать ничком на своей детской нелепой кроватке, где в изголовье висел её портрет, и бесконечно, жадно, чутко ждать, вдруг взовьётся телефонная трель или в передней, засверкают чарующие, надменные её глаза. Можно было сказать, что внутренне он застыл и окоченел. Каштанову казалось, что жизнь закончилась, хотя на бульваре зачем-то кружили огромные, тяжёлые, будто летучие мыши, жёлтые кленовые листья, а какие-то чужие дети копошились в потемневшем осеннем песке. Но всё уже было бессмысленно, блёкло, вяло, и навевало только одну мысль, как можно скорее выйти из игры, где он был окончательно растоптан, оплёван и побеждён.

Долгожданный звонок раздался рано утром. Растрепанный, бестолковый, опухший со сна и счастливый Каштанов суетился, хлопотал, бросался во все стороны и никак не мог понять, что на сей раз требует от него Красавица. Он был готов абсолютно на всё, а она раздражалась и, нетерпеливо постукивая пальцами, пыталась наскоро объяснить, что вынуждена оставить с Каштановым своего мальчика. Не совсем здорового сына Тёму. Оставить ненадолго, буквально, на несколько дней. Ребенок он тихий, беззлобный и не будет очень уж докучать, потому, как скоро снова отправится в интернат, где и живёт с самого рождения. А сама она, наконец, может быть устроит личное своё счастье. И всю жизнь, до самого конца, будет помнить и молиться за лилипута, что вытащил её с панели и дал возможность обрести благополучие и покой.

- Я знала, Каштанов, что ты не откажешь. Ты ведь особенный, необыкновенный, самый лучший…. Хотя и очень странный, конечно. Одно слово, "человек со звезды."….

Говорила она быстро, сухо, по-деловому, словно совсем чужая. Хотя впервые в жизни, произнесла настоящие, человеческие слова. А потом, стремительно ушла, даже ни разу не оглянувшись. И на пороге остался полненький, вялый, слегка отёчный ребёнок, со странными раскосыми глазами, бесформенной, будто раздавленной, картошечкой носа, плоским широким затылком и приоткрытым влажным ртом. Незнакомый маленький мальчик, который не заплакал, а бессмысленно улыбнулся лилипуту и, ухватив его за рукав, зашепелявил что-то радостное на своем языке, будто у них с Каштановым, наконец, настал долгожданный, только им ведомый, весёлый праздник. И в его бестолковом неразборчивом бормотании явно слышалось простое и бесценное слово "папа", которым он почему-то решил окрестить чужого маленького, сморщенного человечка, столь растерянно и оторопело глядящего на него.

Так наступил новый, главный период в жизни артиста Каштанова. Период, когда он, наконец, стал, не просто иногда нужен, а ежеминутно необходим маленькому беспомощному Тёме, который простодушно доверил свою убогую судьбу этому необыкновенному, диковинному полу – взрослому человеку. И на каждый жест, которым проявлял мальчик свою привязанность и нежность, Каштанов отвечал чувством какой-то щемящей, восторженной благодарности, горячей и трогательной, будто первая детская любовь.

Даже незнакомому с медициной Каштанову, было очевидно, что ребенок неполноценен. Однако он, используя всю свою нерастраченную энергию, проштудировал огромный объём доступной популярной литературы, описывающей больных с синдромом Дауна, и упорно пытался добиться от равнодушных докторов совета, будучи уверенным, что с помощью каких-либо чудодейственных восточных процедур, нетрадиционных занятий или упражнений маленький Тёма станет не хуже сверстников. И возможно, даже обретет те банальные способности, которыми так глупо гордятся родители здоровых детей. Требуя ключей к тем путям, что могут помочь маленькому инвалиду, Каштанов метался по кабинетам, конфликтовал, требовал, досаждал. В свойственной ему манере, он скандалил и бушевал, обвиняя врачей в безразличии и непрофессионализме. А когда некий пожилой педиатр, не разобравшись в ситуации и, пытаясь утешить Каштанова, заявил, что ребенок конечно безнадежен, однако благодаря ряду врожденных аномалий и сопутствующих заболеваний, он вряд ли доживет до совершеннолетия, разразился столь бурный скандал, что доктор счёл за благо уйти на пенсию.

Таким образом, консультации с врачами, только раздражали и обескураживали Каштанова, предназначившего всю последующую жизнь этому единственному своему и безнадежно чужому, больному ребёнку, ставшему заложником капризной и подлой хромосомы, которая отошла не в положенную ей клетку и микроскопической ошибкой, навсегда определила жизнь несчастного от рождения существа.

Каштанов намерился бросить все свои силы и возможности на то, чтобы, расцветить и наводнить здоровыми переживаниями жизнь этого несчастного мальчишки. Сделать её похожей на жизнь любого другого обычного ребёнка, окруженного хулиганистыми сверстниками, родительской заботой и, возможно, не всегда уместной опекой. Однако мало что получалось. Оба они – и Каштанов и Тёма оставались для окружающих притягивающе - неприятными изгоями. На новогодних ёлках и в детских театрах, куда лилипут регулярно приводил своего ребёнка, окружающие смотрели долгим и любопытным взглядом. Вероятно думая о том, как жизнь могла соединить в пару двух таких разных, но схожих в своем уродстве людей, и по каким законам, они с такой голубиной и неиссякаемой нежностью обращаются друг с другом.

Шли годы, и Тёма, несмотря на затянувшееся детство, уже перерос лилипута. По окончании занятий в специальной школе, где мальчик осваивал незатейливые навыки, он ежевечерне стоял у ограды и с упоением ждал прихода Каштанова. В радостном волнении жевал он грязные пальцы, месил влажную землю или, складывал в карманы камни, ириски желудей и разный хлам, в надежде на то, что, замечательный любимый взрослый увидит, похвалит, и одобрит его.

Начиная с апреля, они выезжали за город. Каштанов не имел возможности снять дачу, но при каждом удобном случае, сажал мальчика в электричку и вёз его на природу, чтобы любоваться цветением нарциссов, жёлтыми, пушистыми комочками верб и трогательными клейкими листами ранних деревьев. Из года в год они бродили по раскисшим дорожкам старых дачных мест и радовались солнцу, новой весне и неброским краскам, предвещающим общее торжественное цветение.

Этой весной они снова пошли на вокзал. Возле касс, и на платформах, как всегда, толпились грязные, оборванные люди с одинаково раздутыми синюшными лицами. Некоторые из них безмятежно спали под стенами палаток, а другие, с отёчными босыми сизыми ногами, жадно копошились в поисках пищи в помойных контейнерах, визгливо перебраниваясь, друг с другом. В окружающем их воздухе вился густой дух нечистот, запущенных тел и дешёвой водки. И брезгливо отворачивающимся прохожим, было не понять, кто из них мужчины, а кто бывшие женщины. Когда Каштанов, бережно держа за руку неуклюжего Тёму, шёл по перрону, одно из этих существ, вдруг отвлеклось от своей помойной возни, ненадолго застыло и вдруг хрипло и пьяно захохотало: "Уроды! Два урода…. со звезды!". Каштанов вздрогнул, сразу узнав знакомые нотки, но не обернулся. Ведь это была уже не она, а глумливая пародия на человеческое существо, в виде опухшего, беззубого, проспиртованного до фиолетового блеска монстра, захоронившего в недрах своей туши волшебное, воздушное чудо, на которое по сей день, молился маленький артист.

Зимой Тёма часто и подолгу болел, и тогда Каштанов, подобно хлопотливой полубезумной матери, поднимал на ноги каких-то абсолютно недосягаемых специалистов, тормошил аптекарей в поисках особых лекарств, готовил по специальным рецептам отвары, закупал фрукты и кормил мальчика строго по часам, а по ночам чутко и напряженно вслушивался в Тёмино дыхание. Видимо крепко запал в память тот страшный прогноз, высказанный стареньким педиатром, много лет назад, а может быть, Каштанов просто любил этого ребёнка. Любил до боли, до спазма, до слёз, отдавая всю свою странную, одинокую душу и, ничего не требуя взамен.

Это была очень длинная, мрачная зима. Каштанов, ночи на пролёт, сидел у кровати на детском фанерном стульчике, зачем-то раскачивался из стороны в сторону и уговаривал Тёму выздоравливать, потому как скоро апрель , и они должны непременно поехать туда, где цветут нарциссы, где пушатся вербные цыплята и пахнет сонной размякшей землёй. Он пел своим глуховатым голосом забавные детские песни, и всё рассказывал и рассказывал что-то про цирк, где всегда так искренне веселился его мальчик. А в комнате уже поселилась бездыханная тишина, и далёкая озябшая луна освещала сквозь окно маленькую сгорбленную фигурку, несущую свой еженощный караул в изголовье опустевшей кровати….

Просто Тёма умер месяц назад, скончался от пневмонии и был похоронен на далеком подмосковном кладбище, а маленький артист, не верил, не хотел соглашаться, и продолжал жить по своим, годами налаженным правилам. Под пожелтевшим портретом Красавицы он ставил на стол две тарелки, вечерами приходил к воротам школы, а ближе к ночи вспоминал и рассказывал сказки. Бесконечные и волшебные истории о странствиях по свету человека, сошедшего со звезды….

 

На главную

Hosted by uCoz