Очень медленно, но непреложно выживает меня мир из своей среды. Утопия нужности, как спускающийся воздушный шарик, стала худенькой утопией возможности существования в мире сём, но уже чувствуется, что и это ненадолго. Уже сейчас во всём (беззвучно пока) сквозит очевидное: пошла вон! Слава Богу.

Конечно же, иначе и быть не может. Не о себе даже, а о дочери сердце сжимается: такая детски - наивная, непосредственная, чистая, она не нужна веку сему. Чтобы принять её в себя, мир сначала должен наложить на неё свою зловещую печать - посредственности, скуки, лжи, алчности. И тогда только он её впустит в себя, даст ей функциональное место. Господи! Не о себе, окаянной, прошу, а о ней: покрой её милостью Своей, не дай совершиться этому!

Дитя родилось в тюрьме, оно не знает солнечного неба, зелёного простора, ветра, реки, зелени цветущей и живности стрекочущей. Но оно по данным ему от Бога смирению и всепокрывающей любви принимает свою тюрьму, как дом родной: сырые стены, маленькое зарешёченное окошко под потолком, способное меняться по цвету, электрическую лампочку в сорок ватт, тараканчиков, паучков; "уютные углы", где можно отсидеться в условном одиночестве. Забегающие время от времени крысы, слабые звуки внешнего мира - собратья по бытию, - всё родное, всё познаваемо, приручаемо, любимо, хранимо им...

Но вот настает час, и Ангел снисходит в спящую тюрьму, берёт за руку дитя и выводит на свет Божий. Показывает небо, степь, леса, реки, ливни небесные, - всё что ни есть у человека освобождённого. Показывает и возвращает в тюрьму. Всё. Дитя видело, слышало, осязало свободу. Ему уже нет покоя в темнице, и нет уютного угла. Все мысли и чувства - там, все желания сводятся к одному: когда же освободят? Всё существо жаждет света, воды, упругости ветра, бескрайнего простора для взора и ума.

Так душа человека, заключённая в земной плотной жизни, вдруг устремляется к Богу, когда Он сподобит её только взглянуть на истинное для человека Отечество.

Господи! Я рассказывала это дочери, она очень удивлённо и с глубоким пониманием внимала. Но только Ты можешь обратить её светлую душу к Себе в полной мере. Сподобь и её, ещё не порабощённую греху, узреть Твои обители. Я всё это ей рассказывала от своего убогого ума, из своего мелочного рассуждения, ибо верую не видевши. Всё самое прекрасное, что я видела в жизни, - земное. И самое ужасающее - земное. Я полностью заключена в темнице и только верую, слепо верую в Тебя, и верю словам святых отцов. И Ты Сам видишь, как ничтожна эта вера и как уязвима. Ты Сам видишь, как немощна я в духе, как червячно-приземлена во всём, отчего и строю, бесконечно строю себе стены понятий, возвожу и возвожу их над своей немощью, хоть так пытаясь остаться не раздавленной. А стены рушатся, сотрясаются, осыпаются, как штукатурка в нашей коммуналке, от вечно источающейся из подвала сырости.

Да, Господи, любимый мой, и в этом Ты показываешь мне меня: да, я на первом этаже, и подвал всё время в аварийном состоянии, и зияющие его дыры выходят под мою дверь и окно, и моё усердие латать, ремонтировать, завешивать красивыми тряпочками, мыть, сушить, чистить, - уже не спасают… Всё осыпается, как песчаный домик, и моль поядает... Это моё нутро.

Мои мучения от юности. Всю жизнь, как и положено твари, прожила в любви и желании любить. И вся жизнь со всеми её любовями была непрерывными падениями и непреходящим недоумением: как, почему любовь превращается в свою противоположность? "Будьте как дети." Как дитя любит? Сердцем. Ни уму свою любовь не вверяя, ни плоти, - разве что обнять и поцеловать любимое существо, будь это мама, брат, друг, котёнок, лягушонок, или икона любимого Господа, если дитя веру имеет. И сердце ребёнка вмещает любовь во всей её полноте - со скорбями, лишениями, восторгами, - разве что заплакать от боли или возликовать от восторга. Но она остаётся в сердце, не потому ли дети наследуют Царствие Небесное, что в сердце содержат и хранят самое драгоценное в жизни человеческой - любовь?

А мы?

Любовь приходит в сердце, а там - гадючник (уже укоренившиеся обиды, претензии, неприязни), да и сосуд по греховным навыкам "прохудился": возгорелось в сердце чувство любви, зашевелился гадючник, не вынося ни жара сего, ни света, и - потекла она вниз проторенным руслом, наполняя вожделением чресла. Или, (хрен редьки не слаще) почувствуешь брань в сердце и, не вмещая и не соображая, тянешь - потянешь любовь в ум: рассудить её, рассчитать, разложить по полочкам и сделать удобоупотребимой в стереометрии своих убогих представлений о жизни. Это калька зауряднейшего взрослого человека, будь то мужчина, или женщина. Это норма нашего житейского отношения к любви от юности (глупой и плотской) до зрелости (умной, но трусоватой). Это ярчайшее проявление нашего бессердечия, как будто сердца-то и вовсе нет, одна плоть и ум, как шляпа, венчающая плотную пустоту. Господи, помилуй!

Вот и получается, что мы в своих любовях - то становимся горее скотов, распуская плоть, то пуще зверей, умничая и святотатствуя над святыней. А хрен редьки не слаще. Господи, помилуй!

А сердце плачет, и плачет, и плачет к Богу, опустошенное, обворованное, жаждущее быть исполненным горения. Вот и получается, что надо или быть ребёнком, и тогда по Апостолу "люби и делай, что хочешь", или никого не допускать и близко к сердцу, сохраняя его только для Господа.

Водили с матушкой С. детей на речку. Идти приходилось через свалку - место отбросов, падали, рухляди. Сколько здесь выброшено непотребности: гнилая картошка, очистки, зерно, ботва, старые тряпки, битое стекло. Всё гнило, сохло, покрывалось слоем сажи, шлака из печей, дорожной пыли, - апофеоз смерти.

Но идут дожди, печёт солнышко, и из всего этого месива смрадной отверженности выбились и пошли в рост: где картофель, где укроп, где пшеница, где подсолнух, или другое какое живое существо. И на поверхности апофеоза смерти непостижимо восстаёт апофеоз жизни: всё не добитое по милости Божией выживает и цветёт.

Но Господь не оставил меня затосковать на этом месте, не дал поставить зловещую точку. Выловили с дитём четырёх выброшенных новорождённых котят из гнилостного болота. Жизнь продолжается. Слава Богу!

Пиджак, шляпа, галстук, позы, жесты, фразы, - арсенал личности. Если этого нет, то симптом: деперсонализация. Моя личность была ещё и с выкрутасами: холщовая юбка с вышитой по подолу паутиной и пауком, сценическое рубище, распущенные волосы, босые ноги. Это уже патология. Шизофреничка. Поэтесса. Стакан водки перед выступлением в кабаке, "Беломорканал" в зубах, позже - геологическая роба, кирза, запах дыма от волос. Всё это - поверхность, стены, мифотворчество, за которым - дома, в одиночестве, - звериный вой в подушку, ненависть к смерти, презрение к жизни и очередная маска. Паяц! Это - я. Всегда нутром знала, что есть я и есть "я". Чудовищным было заключение души в темницу. Чудовищной была жизнь в темнице. Чудовищным было то, что броня осознавалась как собственная кожа, а душа-то была голенькая… А душа-то жаждала не брони и стен, а тепла и света. А ей бы не сидеть сиднем в комфортабельных потёмках, а открыться Богу и устремиться к Нему, поднимая неподъёмную тяжесть земного существования.

Я помню, как умирала моя личность. Нет, это была не мгновенная смерть (увы!). Это было медленное и мучительное отмирание, длящееся и по сей день. Так умирает тело ракового больного. Первые признаки - общее недомогание, боли; позже - локализация болезни с деформацией поражённого участка; потом - немощь с острыми проявлениями болезни, борьба, как правило, безрезультатная; потеря смысла, тоска, растерянность; и рецидивами - бунт, жажда личностных проявлений, как жажда жизни в обреченном. Потом - немощь до бессилия. Сплошная боль, отчуждение, потеря "аппетита", невозможность "переваривать" никакую пищу. Это уже агония.

Наверное, это моё сегодняшнее состояние личности. Она обречена. Она уже бездейственна и истощена до крайности. Она вызывает жалкое чувство у людей, когда-то знавших её и ценивших, я это вижу по реакциям кратковременных встреч. Ко мне уже относятся как к обреченной. А я знаю, что душа жаждет освободиться от останков своей темницы, от коросты и смрада ветхого человека. И это освобождение должно произойти. Господи, помоги!

Компьютерная игра на скоростях. Постоянное, до изнеможения "я" в поле зрения, в фокусе, самоцен, постоянные попытки продвинуть этот драгоценный болванчик на более выгодное положение в общих координатах, не гнушаясь никакими средствами, потому что на скоростях нет времени гнушаться. Вот оно, моё постоянное раздражение; вот они, мои метания с дитём на руках; вот они мои внутренние спазмы, прострации и загоны.

Господи! Самое страшное - то, что во всей этой системе совершенно нет места Тебе!!! А ведь вся моя жизнь от волоска до последнего вздоха зависит от Тебя только. Жизнь дочери - от Тебя только. А мне, окаянной надо покидать эти прочные ещё руины. Жить в них невозможно, это склеп. Господи, благослови! Господи, помоги!

Сейчас же, взирая в раздумье на обшарпанные стены своей темницы, вспомнила и это переживание, очень точно попавшее в один смысловой ряд моих личностных "переодеваний".

И как полгода назад непостижимым образом умирающая Людмила вытаскивала меня из собравшейся вдруг сомкнуться над головой крыши самомнения и ожесточения, так сейчас умирающий Василий вырывает меня из того же смыкающегося над головой мрака. Спаси его, Господи! Любимые мои люди, светлые мои братья и сестры, покидающие нас и,
покидая, поднимающие из анабиоза.

Господи! Ты всё видишь. Не оставь нас - всех: и уходящих, и ушедших, и оставшихся, ведь у Тебя нет мёртвых!