При знакомстве он представлялся артистом, держался высокомерно, смотрел брезгливо и о себе никогда не рассказывал. Скорее всего, потому, что никто всерьез не интересовался жизнью этого смешного и несимпатичного человека. Родных у него вроде - бы не было, а приятельских отношений не складывалось. Да и не мудрено. Даже самые уступчивые и снисходительные к чужим слабостям добряки не выдерживали его вздорного, неистового нрава. Окружающие знали его, как вспыльчивого, злопамятного, по-женски капризного и нетерпеливого мизантропа, постоянно готового к раздражению и гневу, способного по малому поводу начать скандалить, кричать и оскорблять обидчика. На смену вспышкам ярости, на него накатывали периоды такой свинцовой, угрюмой тоски, что казалось, единственное спасение можно было бы обрести в петле. Вдобавок, он слыл педантом, занудой, а в вопросах, касающихся денег, был аккуратен до фанатизма и дьявольски мелочен. Вместе с тем, мало кто воспринимал всерьез вспышки и страдания артиста. Людям виделось в них нечто кукольное, временами потешное, но чаще всего досадное и неуместное, словно детская возня в официальной обстановке. Именно это, окончательно доводило артиста Каштанова до исступления, когда он беспорядочно взмахивая кулаками, неистово топтал башмаками нечто невидимое, и легкие, словно пух его волосы, разлетались в стороны, а жёлтая тонкая кожа приобретала томатный оттенок. И если бы не морщинистое, извечно желчно-напряженное его личико, можно было – бы подумать, что перед вами бушует избалованный первоклассник.

Она зябла на сыром ветру, переминаясь с ноги на ногу на краю тротуара, а из-под колес проносящихся мимо машин, летела чавкающая вязкая грязь. Крупные тяжёлые брызги беспардонно плюхались на её потёртые золотистые туфельки, такие жалкие и неуместные в этот безрадостный зимний вечер. Некоторые водители ненадолго притормаживали и тогда, она наклонялась и хрипло шептала что-то в щель между заляпанным кузовом и мутным стеклом, а бессовестный ветер задирал подол её юбчонки, глумливо обнажая молочно-белые прорехи на щегольских ажурных чулках. Автомобили отъезжали, а она хрипло кричала и хохотала им вслед и, недоверчивый её взгляд был затуманен той драгоценной и ненавистной дрянью, что в обмен на временное избавление от стыда способна поработить навсегда. Что будет вечно терзать, изводить, мучить, но сперва, ласково одурманит иллюзией сладостного теплого покоя и безмятежной радости. Тем зельем, что будет одновременно казнить и вызволять иссушенную душу из мерзости подлинной жизни, чтобы потом отшвырнуть на самое дно, растоптать в грязи и заживо порвать на куски.

Итак, в этот промозглый февральский вечер, Каштанову вдруг стало абсолютно очевидно, что вся его прошлая жизнь, была растрачена бездарно и пусто. Словно тащилась по какому-то нелепому одолжению, будто чужая тяжёлая кошёлка, режущая пальцы и больно бьющая по ногам. А все мысли были лишь о том, как сократить постылый маршрут до адресата, который и "спасибо" то толком не скажет. И если когда-то давно, а может быть даже вчера, жилось вроде на черновик, где ещё можно всё сто раз исправить, а не понравится, так в корзинку его и по новой. И надо было лишь чуть-чуть подождать грядущего, которое хоть и виделось смутным, но сквозь туман угадывались яркие штрихи замечательных событий. Будущее манило, сулило, но почему-то не спешило наступать, а сейчас, на сыром ветру, вдруг стало ясно, что такое оно не придет никогда. И серый клубок времени расплетается в однообразную пыльную нить скучных дней, бесцветных одиноких вечеров, тягостных недель и лет – близнецов. Тянется блёклая нить, сплетаясь незаметно в липкую паутину привычной жизни, и душит надежду хоть что-нибудь изменить. И если сегодня, в этот самый миг, не увести Жар-птицу с заплеванного тротуара, не отдать всего себя её счастью, то завтра паутина задавит и его самого….

На сцене её звали Весёлая Стелла. Настоящее имя казалось ей тусклым, безнадёжно истасканным и навевало помойный запах окраинных бараков. Мест, где обитали ненавистные испитые родители и покрытые коростою ссадин, вечно грязные и голодные младшие братья. Каштанов, было, хотел предложить менее вульгарный псевдоним, однако спорить не решился, как не смел, возражать против слишком уж откровенных нарядов, капризов, ежевечерних опозданий, мотовства и, что самое ужасное, белого порошка, который уже навсегда вошел в её беспутную жизнь. Он слишком долго ждал Красавицу и более всего на свете боялся потерять право, быть для неё хоть чем - нибудь. Право просто находиться рядом, вдыхая орхидейный запах её волос, молча, словно собака, иногда сидеть у ног и любоваться чудом. Виновато, потерянно улыбаясь, он прощал брань, злобные тычки и шумные упреки. А когда очередной, сверкающий роскошью автомобиль, увозил её после концерта, в тёмной гримёрной, зарывшись в карнавальные перья и расшитые фальшивыми камнями наряды, беззвучно рыдал лилипут ….

Нет, Каштанов не смел, не дерзал, не мыслил ревновать Красавицу. Ему казалось нелепым и противоестественным сопоставлять собственное убожество с её блеском. Просто, он достаточно хорошо знал и ненавидел этих самодовольных пошлых людей. С выражением сытой снисходительности лениво посматривали они на сцену, а после, ради забавы были готовы вскружить голову, затеять игру, развлечься, натешиться, чтобы затем, навсегда забыть, выбросить, небрежно отодвинуть ногой, словно опустошенный яркий фантик, не задумываясь о раненной изломанной её душе. Каштанов знал, что она, будто ребёнок, доверяет каждому, принимая за чистую монету фальшивый блеск их масленых глаз, а, обманываясь, проклинает жизнь, винит себя и ругает его. Ведь, несмотря на мучительное, непреодолимое чувство брезгливости, Каштанов был для неё единственным близким человеком, который поймет, пожалеет и всему найдет оправдание. А она, будет снова грязно, неистово браниться, но постарается уже не видеть его глаз и его рук, чтобы не думать о том какие они жалкие и немощные, почти прозрачные, словно два осенних листка. Она будет злиться, пытаясь скрыть то, что почти уже плачет. А Каштанов постигнет и прочувствует всё, а потом сразу же, без слов, простит. Зачем он продолжает так беззаветно любить и ждать? Ведь ей от этого не легче, а только тягостнее во сто крат.

Назавтра она не появилась. Не пришла, не позвонила, не дала знать. Тоже было и на следующий день, а за окном снова исходил август. Поспешно убегало лето, теряя по пути легкие клочья изношенных и пожелтевших нарядов, а ветер подхватывал и беззаботно таскал их по скверам и запутанным улочкам, перемешивая с песком, пылью, с запахом яблок, электричек и осенних цветов, швыряя ворохами в гулкие подворотни, осыпая трамвайные рельсы и колодцы старых московских дворов. И так до дождей, до томящих душу промозглых ветров, что волокут с собою запах отживших трав и теребят лакированные бусины покрасневших рябин. А Каштанову казалось, что вместе с этим летом отживает его душа, пропитанная такой неизбывной болью, словно некто лил раскаленный свинец в нежное, незащищенное её нутро. И было даже как-то странно, что в столь маленьком, убогом, воробьином существе, может накапливаться такая космически - необъятная скорбь.

Без Красавицы, он потерял не только себя. Маленький артист утратил весь мир с его резкими и ласкающими звуками, многообразием цветов и ароматов. Он потерял настоящее и будущее, а прошлое назойливо окутывало и тянуло его назад. К тому же нечто странное стало происходить с его памятью. Воспоминания, предшествующие тому, последнему, дню сохранялись, и даже набирали остроту и краски, но далее ничего не прибавлялось. Любое новое впечатление тотчас улетучивалось, гасло, исчезало, отторгаемое памятью, словно не желающей более пополняться печальными одинокими картинами. Для Каштанова существовало только одно "вчера" – последний их вечер в прокуренном кабаке - её хрипловатое пение, рассеянный отрешённый взгляд, хмельной смех и невесёлое короткое прощание. После была гулкая холодная пустота…..

Маленькому артисту незачем стало подниматься поутру, тащить куда-то неподъёмный лоснящийся аккордеон, бить чечётку и петь. Хотелось одного - лежать ничком на своей детской нелепой кроватке, где в изголовье висел её портрет, и бесконечно, жадно, чутко ждать, вдруг взовьётся телефонная трель или в передней, засверкают чарующие, надменные её глаза. Можно было сказать, что внутренне он застыл и окоченел. Каштанову казалось, что жизнь закончилась, хотя на бульваре зачем-то кружили огромные, тяжёлые, будто летучие мыши, жёлтые кленовые листья, а какие-то чужие дети копошились в потемневшем осеннем песке. Но всё уже было бессмысленно, блёкло, вяло, и навевало только одну мысль, как можно скорее выйти из игры, где он был окончательно растоптан, оплёван и побеждён.

Долгожданный звонок раздался рано утром. Растрепанный, бестолковый, опухший со сна и счастливый Каштанов суетился, хлопотал, бросался во все стороны и никак не мог понять, что на сей раз требует от него Красавица. Он был готов абсолютно на всё, а она раздражалась и, нетерпеливо постукивая пальцами, пыталась наскоро объяснить, что вынуждена оставить с Каштановым своего мальчика. Не совсем здорового сына Тёму. Оставить ненадолго, буквально, на несколько дней. Ребенок он тихий, беззлобный и не будет очень уж докучать, потому, как скоро снова отправится в интернат, где и живёт с самого рождения. А сама она, наконец, может быть устроит личное своё счастье. И всю жизнь, до самого конца, будет помнить и молиться за лилипута, что вытащил её с панели и дал возможность обрести благополучие и покой.

Говорила она быстро, сухо, по-деловому, словно совсем чужая. Хотя впервые в жизни, произнесла настоящие, человеческие слова. А потом, стремительно ушла, даже ни разу не оглянувшись. И на пороге остался полненький, вялый, слегка отёчный ребёнок, со странными раскосыми глазами, бесформенной, будто раздавленной, картошечкой носа, плоским широким затылком и приоткрытым влажным ртом. Незнакомый маленький мальчик, который не заплакал, а бессмысленно улыбнулся лилипуту и, ухватив его за рукав, зашепелявил что-то радостное на своем языке, будто у них с Каштановым, наконец, настал долгожданный, только им ведомый, весёлый праздник. И в его бестолковом неразборчивом бормотании явно слышалось простое и бесценное слово "папа", которым он почему-то решил окрестить чужого маленького, сморщенного человечка, столь растерянно и оторопело глядящего на него.

Этой весной они снова пошли на вокзал. Возле касс, и на платформах, как всегда, толпились грязные, оборванные люди с одинаково раздутыми синюшными лицами. Некоторые из них безмятежно спали под стенами палаток, а другие, с отёчными босыми сизыми ногами, жадно копошились в поисках пищи в помойных контейнерах, визгливо перебраниваясь, друг с другом. В окружающем их воздухе вился густой дух нечистот, запущенных тел и дешёвой водки. И брезгливо отворачивающимся прохожим, было не понять, кто из них мужчины, а кто бывшие женщины. Когда Каштанов, бережно держа за руку неуклюжего Тёму, шёл по перрону, одно из этих существ, вдруг отвлеклось от своей помойной возни, ненадолго застыло и вдруг хрипло и пьяно захохотало: "Уроды! Два урода…. со звезды!". Каштанов вздрогнул, сразу узнав знакомые нотки, но не обернулся. Ведь это была уже не она, а глумливая пародия на человеческое существо, в виде опухшего, беззубого, проспиртованного до фиолетового блеска монстра, захоронившего в недрах своей туши волшебное, воздушное чудо, на которое по сей день, молился маленький артист.