Виктор Богданов
- член Союза писателей России с 1978 года, живёт в городе Краснодаре.
ВО ДНИ ТРЕВОГ
Мать лежала, прибитая к полу. Страдание не ушло с лица даже после смерти. Мертвая, она смотрела на Курдюмова широко раскрытыми от ужаса глазами. Курдюмов осторожно, словно боясь сделать матери больно, закрыл глаза. Потом достал из шкафа в прихожей щипцы и выдернул гвозди. Сначала из ладоней, потом из ног. Гвозди были большие. И Курдюмов никак не мог их вытащить. Не было опоры для рычага. Не сразу он догадался взять стопку книг. Они и послужили такой опорой. “Они прибивали её живую. Зачем? Что она им сделала? — думал он, вырывая очередной гвоздь из пробитой насквозь ноги.— Боевики издевались над ней. Ради боли. Страдания. Неужели боль может быть в радость?
Если даже это боль чужая?” Наконец гвозди были вынуты. Он сложил руки матери, большие натруженные руки, на груди, не зная, что делать дальше. Дверь в соседнюю комнату была закрыта. И он боялся туда войти. Ноги никак не хотели переступить порог неизвестности. Он ещё слабо надеялся, что жена и дочь спаслись. Может быть, их не было дома, когда ворвались боевики. И понимал, что это слабая надежда. И всё же, пока он не открыл дверь, он на что-то надеялся. Хватался за последнюю надежду, как за соломинку.С ним происходило что-то странное. С одной стороны, он что-то чувствовал. Чувствовал непомерность беды, внезапно свалившейся на него. И это беда раздавила его. Он чувствовал себя совершенно беспомощным, как маленький мальчик. Его, годовалого, щипал гусак в голый живот. Мать куда-то отлучилась. И он был один. Гусак щипал очень больно. А может, гусыня, защищавшая гусят. И он орал от боли и страха. И не мог ничего сделать. Шрамы у него остались на всю жизнь. А то, что он увидел, теперь не поддавалось никакой классификации. И он бесцельно то ходил по комнате, где на полу лежала в пятнах застывшей крови его мать, то садился на стул и тупо смотрел в пол. У него словно исчезло сознание. И он не идентифицировал свои ощущения, всё, что он видел, с собой. Наблюдая за своими хаотичными действиями как бы со стороны. Словно он — это не он. А кто-то другой. Кто — он не знал. И не пытался узнать. А потом, решившись, разом, решительно направился к двери в другую комнату и толкнул её. Жена и дочь были в комнате. Дочь на кровати. Прежде чем их убить, над ними надругались. Это он понял сразу. Достал из шкафа чистые простыни и прикрыл их давно остывшие тела. “Что делать? Что делать? — как электродрель, сверлило в голове.
- Ах, да. Их надо похоронить. Но как? Гробы нигде не достать. Значит, придётся в коврах. Их почему-то боевики не взяли. Наверно, искали золото и деньги. И только. Вещи и мебель их не интересовали”.Он встал на стул и достал один ковёр. Потом другой. Как радовалась жена, когда они смогли их купить. Тогда она была почти девочка с пшеничными густыми волосами и прозрачной, родниковой синевой глаз. Он думал об этом, а руки его автоматически действовали. Он расстелил ковёр на полу, потом осторожно поднял и положил на него тело дочери и завернул. То же он проделал с трупом жены и матери. Теперь надо было найти машину. Сделать это было сложно. Кому охота связываться с мертвыми? И всё же надо попытаться. Курдюмов вышел на улицу. И стал терпеливо ждать. Спешить ему было некуда. Иногда проходили редкие прохожие. Он не обращал на них внимания. Как и они на него. У каждого были свои проблемы. Рядом дымились разрушенные дома. Город недавно пережил тяжёлые бои. И был, как тяжелораненый. Но город, что? Его рано или поздно отстроят. А людей убитых не вернешь. Как не вернешь мать, жену, дочь
. Для него они вмещали то понятие, которым мы обозначаем жизнь. Этой жизни теперь не было. Зачем тогда жить ему? Жить с такой невыносимой болью. Она никогда не пройдёт. Он это твердо знал. И в этот момент увидел, как из соседнего переулка вывернула неотложка. Курдюмов поднял руку. Неотложка остановилась рядом с ним, и водитель, пожилой чеченец, давно не бритый, в щетине густых с проседью волос, с плохо скрываемой злобой спросил: “Чего надо?”— Мне нужно отвезти на кладбище мать.
— Зачем? Люди хоронят прямо во дворах.
— Я не могу так.
— Это будет дорого стоить.
— Сколько?
Водитель заломил огромную сумму. “Я согласен,— сказал Курдюмов. Заезжайте в этот двор.— И показал на многоэтажную коробку.— Третий подъезд”.
Когда он подошёл к своему подъезду, машина уже стояла там. Курдюмов топтался рядом с кабиной водителя.
— Чего тебе надо? — так же неприязненно спросил он.
— Мне некому помочь. А один я, боюсь, не справлюсь. Может, вы поможете?
— Я не носильщик. Мы так не договаривались.
— Я доплачу.
— Черт бы тебя забрал,— проворчал злобно водитель.— Пошли.
Они принесли в ковре труп матери. И положили в машину.
— Ты чего не садишься? — спросил водитель.— У меня мало времени.
— Там ещё два мёртвых человека,— он не мог выговорить слово “трупы”.
— Ты же говорил, что одна мать. Кто там ещё?
— Жена и дочь.
По лицу чеченца прошло какое-то движение. Он хотел что-то сказать. Но передумал. Молча вылез из кабины и пошёл в подъезд.
Когда они уже сидели в машине, водитель спросил: “Чем ты им так насолил?”
— Не знаю.
— А топор зачем взял?
— У меня нет лопаты. Буду топором копать землю.
— У меня есть лопата дома. Заедем — возьмём.
— Спасибо.
Машина уже катила по разбитой снарядами мостовой. Мимо обгоревших танков, самоходок, брошенного разбитого оружия.
— А где был ты?
— Ездил в Ставропольский край. Искал новое место для жизни.
— Нашёл?
— Нет. Мы не нужны здесь и не нужны там.
Проехали мимо сквера. Сколько раз он бывал здесь. Гулял с будущей женой. Потом с маленькой дочкой. Теперь в сквере часть деревьев была срезана снарядами. Часть обгорела. Среди деревьев сиротливо стояли деревянные подобия крестов.
— Мог бы похоронить здесь,— сказал водитель.
— Я хочу по-людски. На кладбище,— упрямо ответил Курдюмов. Водитель ничего не сказал, только резко переключил скорость.
Скоро машина остановилась у частного дома. “Я сейчас. Только возьму лопату”,— сказал водитель. Он действительно вернулся скоро. “Только одна,— сказал он и вручил Курдюмову.—Держи”.
Когда они медленно тронулись, объезжая то горы кирпича, то упавшие деревья, то сожжённую военную технику, водитель спросил:
— Ты кто?
— Как кто? — не понял Курдюмов.
— Ну, где работал до войны?
— Инженером в электрических сетях. А вы грозненец?
— Нет. Я из Шатайского района недавно приехал.
— Зачем?
— У меня была маленькая мельница. На ручье. Горские крестьяне привозили молоть кукурузу. Я брал мукой за помол. Тем и жил. А потом не стало кукурузы. Есть было нечего. И я приехал сюда. В город. Здесь можно прокормиться. Родственники дали вот эту бывшую “скорую помощь”. Ею и кормлюсь. Вожу людей: кому куда надо. Чаще всего на кладбище. Невесёлый заработок. Но есть-то хочется... Ты бывал в Шатайском районе?
— Был. Проводили свет в отдалённые аулы. На фермы.
— Жить надо там, а не здесь,— сказал водитель.— Ненавижу город. Он мёртвый. Люди мёртвые. Только кажется, что живут. Вот и ты мёртвый. Заработаю денег и уеду к себе. В горы. Там жили мои предки. Оттуда нас, как зверей, согнали в сорок четвертом году и отправили в Казахстан. За что? Кто-то ушёл к немцам. Но разве среди русских не было предателей? А наказали нас
. Всех. Целый народ. Нас выслали в Восточный Казахстан. В Лениногорск. Я там работал в шахте. А мне снилась мельница. Горные луга. Бег воды по камням. Когда вернулись из ссылки, нам не разрешили вернуться в горы. Считали, что мы станем бандитами. И будем давать убежище бандитам.Отец мой, Мусост, четыре раза увозил нас в горы. Четыре раза мы строили дом. И каждый раз приходила милиция, пригоняли бульдозер и дом сносили. Это правильно? Почему я не могу жить, где хочу? В горах, ты знаешь, самый здоровый климат: прохладное лето, мягкая зима, на лугах трава густая, как волосы у молодой девушки. Вода в родниках слаще мёда. Там можно прокормить сотни тысяч людей, если заняться животноводством. Не давали. Согнали всех на равнину, вот тебе и безработица. Десятки тысяч чеченцев каждую весну уезжали на заработки в Центральную Россию, в Сибирь, Почему? Разве это дело — работать не дома, а где-то?
А колхозы создавали в тридцатые годы... Согнали людей на площадь и сказали: записывайтесь в колхоз. Кто не запишется — отправим на лесозаготовки в Сибирь. Больше своих гор не увидите. Вот так с нами разговаривали. Какие колхозы могут быть в горах? Там земли практически нет. Там только каждый себе хозяин. Поставил дом на поляне. Тут тебе и огород, и выпас, и заготовка сена на зиму. При чём здесь колхоз? Молиться не разрешали. Я мусульманин. Почему я должен втайне молиться? Это всё к тому, что народ должен жить, как он считает нужным. Нельзя его, как быка, запрячь в ярмо и только погонять палкой. Направо нельзя, налево нельзя...
“Что он оправдывается? — думал Курдюмов.— Что сделано, то сделано. И ничего уже не вернуть”.
— Чертов город, когда он кончится! Пять метров нельзя по-человечески проехать. Рушить — все мастера. Восстанавливать — никого. Целыми днями здоровые, как быки, парни толкутся с оружием в городе. А чего толкутся? Лучше бы улицы, дворы расчистили. Убитых всех похоронили. Во многих домах в подвалах, завалах мёртвые лежат. Как дальше жить? Что делать? Ты что молчишь?
— Будете молиться своим богам. Вы получили, что хотели.
— Я хотел не этого. Я хотел жить, как хочу.
— Так не бывает.
— Почему?
— Потому что у каждого своё представление о жизни. Это только кажется, что все хотят одного и того же.
Машина, наконец, вырвалась из города. Но дорога стала ещё хуже. Асфальт размолотили гусеницы танков, и машина не ехала, а ползла, переваливаясь с колдобины на колдобину. До кладбища оставалось совсем немного. Каких-то один-два километра. Это чувствовалось уже по тому, как вдоль дороги стали всё чаще попадаться свежие холмики. С крестами и без них.
— Наших тоже намолотили федералы,— как бы полемизируя с молчащим Курдюмовым, сказал водитель.— У меня сын погиб. Два племянника. И так во многих семьях. Не одни русские погибали. Думали, вот прогоним гаски
1 и заживём, что надо. А стало ещё хуже. Проложили дорогу в рай.— Счастья на чужой крови не бывает... И оружием его не добывают.
— А чем?
— Не знаю. Наверно, трудом, терпением, желанием понять другого. Это только кажется, что с оружием легче решать проблемы. Это как идти к горизонту. Кажется, вот дойду до соседней горы, дерева, обрыва, и он откроется, как откровение. А он всякий раз только отодвигается. То же и со счастьем. Кажется, вот поступлю в вуз, получу диплом и буду счастлив. А счастья нет. Хочется чего-то другого. Ну, хорошо, устроюсь на престижную работу, буду хорошо зарабатывать, люди будут уважать. Вот это и будет счастьем. Сделал, что хотел, а чего-то опять не хватает для ощущения полноты жизни. Думал, вот женюсь на девушке, которую люблю, буду, уж точно буду счастлив. А счастье опять ускользает, как горизонт. А счастье — это, наверно, просто жить в согласии с совестью. Вот и всё. Теперь, кажется, вернись к жизни мать, жена, дочь, и это было бы счастьем. Полным...
Пока мы счастливы, мы не замечаем счастья. Мечемся, ждём всё время чего-то другого. И понимаем, что были счастливы, только когда его потеряем.
— Как жить будешь дальше?
— Не знаю.
— А где?
— Тоже не знаю.
— Тебе надо уезжать.
— Надо.
Машина остановилась у кладбищенской низкой ограды. “На кладбище заезжать не стоит. Там негде хоронить. Хорони у ограды”,— сказал водитель.
Курдюмов вылез из кабины, открыл дверцу салона.
— Подожди,— я помогу,— водитель залез в кузов. И они положили три свернутых тяжелых рулона на пыльную траву.
Курдюмов достал деньги, чтобы рассчитаться.
— Успеешь,— сказал водитель.— Я посижу, покурю. Тихо здесь.
Курдюмов нерешительно взял лопату, осмотрелся. Сделал несколько шагов вдоль ограды. В тень старой, полузасохшей акации.
— Там не копай. Корни будут мешать,— предупредил водитель.
Курдюмов сделал ещё несколько шагов и вогнал блестящее лезвие лопаты в податливую жирную землю. Скоро ему стало жарко. Он снял пиджак и остался в одной рубашке. Был конец октября. Дул резкий по-зимнему ветер. Но Курдюмов не ощущал его обжигающего дыхания. Пот тёк по лицу ручьём, стекал с головы за ворот рубашки. Курдюмов углубился уже на три штыка, а водитель всё почему-то не уезжал. Поглядывал на него. Наконец, когда Курдюмов углубился на пять штыков, он поднялся, подошёл к нему и коротко сказал: “Отдохни. Давай я”. Водитель спрыгнул в яму. “Здесь копать — одно удовольствие. Не то, что в корнях. Один галечник. Водитель стал не спеша копать.
Земля методично вылетала на образующийся бруствер: “В этом деле главное — не спешить. Не загнать себя раньше времени,— сказал он.— Я эту науку усвоил ещё на войне с немцами. Сколько окопов пришлось покопать! Кровавые мозоли с рук не сходили”.
— Зачем вы мне помогаете? Я же русский,— сказал Курдюмов.
— Потому и помогаю. У чеченцев всегда найдется сто родственников. Они помогут. А тебе кто поможет? Ты тут сутки один копать будешь. Можешь не успеть. Самого рядом кто-нибудь пристрелит. Сейчас шпаны много развелось. И каждый со стволом. Так что я тебе вроде вместо охраны побуду.
— Зачем?
— А чёрт его знает. Ты человек и я человек,— сказал водитель с придыханием, выворачивая лопатой камень.— Почему так получается: хочешь как лучше, а получается мерзость. Смотри, что у нас вышло. Школы закрыты, заводы тоже. Это жизнь? Хотели же чего-то другого. Более разумного по сравнению с той жизнью, что была. Оказалось же в сто раз хуже. Всё дерьмо, что раньше пряталось и было незаметно, теперь стало задавать во всём тон. Какой пример для мальчишек? Ведь другого они не видят. Для них человек с оружием — вот главный пример. Кто им объяснит, что главное не это. А человек
с книгой, с плугом. Что-то не так у нас получается. Но пойди, скажи об этом людям с оружием. Они понятия о работе не имеют. Зачем? Грабить, убивать легче. Можно сразу разбогатеть. Небось, видел, на каких машинах многие боевики разъезжают. Это справедливость? Уеду к себе в горы, чтобы ничего этого не видеть. Люди потеряли разум.—Водитель поплевал на ладони и снова принялся долбить землю.—Внизу она спрессованная, как камень. Вот так и некоторые люди: сверху мягкий, податливый, а внутри — твёрдый, как камень. Ты, наверное, такой?— Не знаю.
— Я знаю. Давай слазь сюда. Ещё пару штыков — и хорош.
Курдюмов помог водителю выбраться из ямы, а сам спрыгнул в зияющую чёрную пустоту. “Дорога в Эдем,— подумал он. Вот так всегда. Думаешь, она ведёт в рай, а попадаешь в ад”. Он остервенело долбил твёрдую, как железо, землю, как будто в этом был сейчас весь смысл жизни.
— Хватит,— донесся до его слуха голос водителя.— Давай руку. Он нагнулся и помог Курдюмову выбраться.— Я предлагаю так: постелить один ковер вниз, а двумя прикрыть их, чтобы земля не попала на лица.
Так они и поступили. “Отойди,— сказал водитель.— Я начну, тебе будет слишком больно”.
Когда вырос сырой холм, водитель сказал с сожалением: “Жаль, нет креста. Всё должно быть по закону”.
— Какому? — спросил Курдюмов.
— Божескому. А Бог один на всех. Как ты его не называй,—ответил водитель. Он пошёл к машине и скоро вернулся с бутылкой водки, с двумя пластмассовыми стаканчиками.—Держи,— протянул один из них Курдюмову.— Надо помянуть. Пусть земля им будет пухом. А теперь поехали. Здесь опасное место. Куда тебя подбросить?
— До дороги на Горячеводск. Может, будет машина. Проголосую.
Они проехали консервный завод. Точнее то, что от него осталось. Сзади их нагоняла машина. Водитель остановился. Вышел и проголосовал. Что-то спросил по-чеченски, потом сказал Курдюмову: “Тебе повезло. Они едут в Моздок. Не бойся. Я их знаю. Они ничего тебе плохого не сделают”.
— Хуже мне сделать уже нельзя,— сказал Курдюмов. И протянул водителю деньги. Тот решительно отвёл его руку.
— Они тебе сейчас нужны больше, чем мне.— И пошёл к машине. Остановился, оглянулся: “Как тебя звать?”
— Курдюмов .
— А я — Ваха. По-чеченски это значит: “живи долго”.
— Живи долго, Ваха.
— И ты.
Жигуленок, в который сел Курдюмов, стал быстро набирать скорость. Дорога на этом участке была неплохая.
Курдюмов обернулся. Ваха всё ещё стоял на том же месте, словно придавленный какой-то непосильной думой. И в этот момент машину неведомая сила подбросила высоко в воздух, а вместе с нею в небо взвился огонь. “Слава Богу, что все кончилось”,— успел подумать Курдюмов, прежде чем его тело разлетелось на части.
“А, чёрт,— сказал с досадой Ваха.— Чёрт бы забрал вас всех с этой войной”. Потом сел в машину, развернулся и погнал её в сторону города.
1
Гаски - русские