Дело заключается в том, что, хотя романы Дефо могли появиться только в социальных условиях начала XVIII века, как прямое и несомненное следствие революции XVII столетия, сила Дефо-писателя проистекает из его неспособности принять сердцем превосходство норм своего класса так же, как он приемлет их умом.
Именно потому, что Дефо в глубине души, а следовательно и в своих произведениях, не может полностью разделять ортодоксально пуританское отношение к своей Молль, нравоучение (несмотря на все протесты писателя) играет у него гораздо меньшую роль, чем содержание. Именно потому, что, рассказывая о том, как «полковник» Джек ограбил джентльмена из Сассекса, Дефо забывает о своей пуританской совести, это описание получается таким захватывающе живым. В этом сила Дефо. Она заключается в том. что он как художник способен вырваться из оков традиционной морали (даже когда он как будто бы ее воспевает) и сосредоточить свое внимание на истинной фактуре жизни. Беда Дефо в том, что у него не было другого морального кодекса, который он мог бы предложить взамен традиционного. Поэтому в его произведениях,, за исключением, пожалуй, «Робинзона Крузо» и «Роксаны», в конечном счете нет системы изображения жизни. Ведь простое изображение человеческой жизни нельзя считать системой, а мнение, будто внешняя фактура служит заменой точки зрения или может быть отделена от таковой, является не более чем иллюзией.
Но не будем преуменьшать роль плутовской традиции в развитии английского романа. Даже если эта традиция и служила в известной степени оправданием для отсутствия системы, она продемонстрировала необходимость черпать материал из действительной жизни. Плутовская традиция сделала невозможным возвращение к пасторальной или куртуазной традиции ранних рыцарских романов.
«Несчастливый путешественник», «Молль Флендерс», «Родерик Рэндом», а также «Устами художника» Джойса Кэри — это линия развития литературы, которой тот, кто любит роман, не должен пренебрегать. За последние пятьдесят лет мы стали (притом совершенно справедливо) требовать от романа аналитическую рассудочность, смысловое единство, которыми названные только что книги вряд ли могут похвастать. Исследователи прозы теперь не без основания относятся с недоверием к недифференцированному употреблению понятия «жизненность» в в качестве критерия при оценке достоинств романа и считают, что аморфные, бесформенные ранние английские романы оказали вредное влияние на прозаиков последующих периодов. Но нам нужно относиться осторожно и к такой чрезмерной строгости. Критик, который видит, например, у Смолетта лишь несостоявшуюся попытку облечь материал в значимую форму, не только заведомо лишает себя удовольствия, но и заставляет в какой-то мере сомневаться в правильности его собственного представления о «значимости» художественного произведения. Жизненность, захватывающая наше воображение, уже сама по себе значима. «Энергия — вот вечное блаженство.»