РИЧАРДСОН, ФИЛЬДИНГ, СТЕРН
«Софья читала в своей комнате, когда тетка вошла к ней. Увидя госпожу Вестерн, она так стремительно захлопнула книгу, что почтенная дама не могла удержаться от вопроса: что это за книга, которую она так боится показать?
Смею вас уверить, сударыня,— отвечала Софья,— я нисколько не боюсь и не стыжусь показать ее. Это произведение одной молодой светской дамы, здравый смысл которой, мне кажется, делает честь ее полу, а доброе сердце — человеческой природе вообще.
Госпожа Вестерн взяла книгу и тотчас бросила ее со словами: «Да, эта дама из прекрасной семьи, но ее что-то мало видно в свете. Я не читала этой книги, потому что лучшие судьи говорят, что в ней не много хорошего.
Не смею, сударыня, оспаривать мнение лучших людей,— сказала Софья,— но, мне кажется, в ней есть глубокое понимание человеческой природы. Многие места так трогательны и чувствительны, что я не раз плакала, читая ее.
Ты так любишь поплакать? — спросила тетка.
Я люблю нежные чувства,— отвечала племянница,— и охотно готова заплатить за них слезами.»
Ни один другой крупный английский писатель не служит так часто объектом насмешек, как Ричардсон. Достаточно того, что длина его произведений вошла в поговорку. Его стремление заставить читателя по любому поводу умиляться и проливать слезы вряд ли может способствовать популярности в век, который считает слезы притворством или стыдится их. Как только в ответ на «Памелу» появился превеселый и обращенный более чем по адресу бурлеск «Шамела» (автором которого почти наверняка был Фильдинг), назидательные нравоучения Ричардсона стали предметом многочисленных насмешек. И все же, посмеявшись над всеми шутками и согласившись со всеми упреками в его адрес, мы не можем не признать, что Ричардсон — не только «видный» писатель, как говорят историки литературы, но и выдающийся прозаик, давший английскому роману нечто принципиально новое.
«Памела» — с какими мерками к ней ни подходи — не является крупным произведением. По уровню литературного мастерства этот роман примитивен: эпистолярная форма не только лишает книгу всякого правдоподобия, но и ведет к скучнейшим повторениям. Само по себе неправдоподобие не имеет большого значения. Когда Памела в решительный момент берется за перо, чтобы написать письмо родителям, это не более неправдоподобно, чем «безличный» автор, точно знающий, что одновременно происходит в умах полдюжины героев или что главный герой маскарада не юноша, а девушка. У каждого вида искусства есть свои условности, с которыми нельзя не считаться. Наша неудовлетворенность «Памелой» вызывается не неправдоподобной формой романа в письмах, а скорее тем, что Ричардсон ни на минуту не забывает, что он прибегает к этой форме. Когда я читаю, как Памела объясняет, почему она— простая служанка — может тратить столько времени и денег на переписку, мне представляется, что было бы, если бы Гамлет перед каждым своим монологом извинялся перед публикой за то, что произносит свои мысли вслух.