Историку, социологу, психологу, вероятно, следует находить в определенных романах черты, которые служат иллюстрацией к его собственным исследованиям и обогащают их. Быть может, даже литературоведу, поскольку он тоже по необходимости связан с историей, полезно заниматься такими более или менее абстрактными поисками, когда он освещает те или иные литературные явления. Но мы должны всегда помнить о том, что конечная задача литературоведения — это оценка художественного произведения, вынесение суждения о нем.
Все абстрактное здесь конкретизируется. Книга не создается и не читается в безвоздушном пространстве, и уже само слово «ценность» сразу же требует критериев, которые не могут быть чисто «литературными». Литература — часть жизни, и ее можно оценивать только в ее связи с жизнью. Жизнь не стоит на месте, она движется и меняется. Следовательно, нам надлежит рассматривать литературу и самих себя не как абстрактные сущности, а в рамках истории. Критика, по словам Белинского,— это эстетика в движении.
Но хотя мы должны рассматривать всякий роман как часть истории и определять его ценность, исходя из его вклада в дело завоевания свободы человека, все же важно помнить, что мы даем оценку самому произведению, а не породившей его идее, не тому, какое социальное звучание оно может иметь, и даже не тому влиянию, которое оно оказало на исторический процесс.
Если исходить из последнего критерия, то «Хижина дяди Тома» более значительное произведение, чем «Грозовой перевал», но между тем оно вовсе не лучше последнего. «Хижина дяди Тома» привлекала внимание читателя к фактам, которые он ранее не замечал, она будила совесть людей и призывала их выступить в защиту справедливого и необходимого дела. А в «Грозовом перевале» есть нечто, способное изменить человеческое сознание и заставить людей внутренне освоить то, о чем прежде они даже не догадывались. «Хижина дяди Тома» расширяет область наших знаний, «Грозовой перевал»— область нашего воображения.
Роль «Хижины дяди Тома» в борьбе за свободу человека (которую, ей-богу, мы вовсе не хотим преуменьшить) в каком-то смысле случайна. Какой-нибудь другой писатель мог бы написать другое произведение, которое в общем сыграло бы ту же роль. Создание этого романа было скорее актом мужества, чем актом творчества (и когда американский негр говорит мне, что для него этот роман имеет больше ценности, чем «Грозовой перевал», я не могу с ним спорить). Но никто другой не сумел бы написать — или, во всяком случае, не написал до сих пор — что-либо похожее на «Грозовой перевал», и ни один читатель, до сердца которого дошел роман Бронте, никогда не останется, сознает он это или нет, точно таким же, каким был до чтения этого произведения.