Тип романа, о котором идет речь, был прекрасно охарактеризован термином «назидательная притча». Автор «назидательной притчи» вовсе не обязательно должен быть увлечен моральными проблемами больше, чем любой другой писатель. Джозеф Конрад, например, чьи романы, безусловно, не относятся к этому типу, считал в то же время важнейшей чертой литературного произведения «моральное откровение». Существенное отличие «назидательной притчи» заключается в том, что в ней главное «откровение», по-видимому, является автору еще до зарождения у него замысла произведения. Иными словами, автор романа-притчи исходит из своего видения, из своей назидательной «истины» и, так сказать, старается вдохнуть в нее жизнь. Этот процесс, несомненно, углубляет первоначальную «истину», обогащает и оживляет ее, так что, облеченная в плоть и кровь, она перестает быть абстракцией. Однако исходная абстрактная концепция наложит тем не менее свою печать на все произведение.
Все хорошие романы, как и все подлинные произведения искусства, не абстрактны, а конкретны. Когда мы называем первоначальную концепцию романа абстрактной, это вовсе не означает, что тем самым осуждается данный роман или данная концепция. Писатель должен с чего-то начинать, так почему бы зародышем его книги не стать абстрактной «истине», которую можно выразить в обобщенной форме? Тот факт, что темой «Кандида» является разоблачение житейской философии «все к лучшему в этом лучшем из миров», не снижает достоинств повести Вольтера, хотя, несомненно, указывает на особый тип этого произведения.
Если у писателя, который начинает — как это, по-моему, делает Диккенс в «Дэвиде Копперфилде»— с «жизни», наблюдается склонность к аморфности и неорганизованности материала, то у автора «назидательных притч» налицо тенденция заключать жизненный материал в жесткие рамки «системы». Начиная с абстрактной «истины», пусть очень глубокой, трудно не поддаться искушению изображать жизнь в соответствии со своим представлением о ней. Вот почему, несмотря на все блестящие качества такого произведения, как «Кандид», в нем ощущается какой-то изъян, и читатель не может не чувствовать, что те стороны жизни, которые не укладывались в философию Вольтера, не были допущены и на страницы его книги. Это не значит, что «Кандид» лишен жизненности. Он в полной мере обладает жизненностью бесстрашного, проницательного мировосприятия автора, но это уже не жизненность отображенного мира, а жизненность самого Вольтера.