Фильдинг совершенно четко формулирует задачу, которую он ставит перед собой в «Джонатане Уайльде». Не в его привычках оставлять у нас какие-либо сомнения относительно того, о чем написана его книга. Когда разбойник Бэгшот наивно надеется получить половину добычи, захваченной им одним (роль Уайльда заключалась лишь в том, что он подсказал Бэгшоту, какого путешественника ограбить), Уайльд ударяется в философские рассуждения об отношениях вышеи нижестоящих:
«Недаром про нас, про смертных высшего порядка, сказано, что мы рождены только поедать плоды земли. И так же можно было бы сказать о людях низшего разряда, что они рождены только производить для нас эти плоды. Разве не потом и кровью простого солдата выигрывается битва? Но честь и плоды победы не достаются разве генералу, составившему план кампании? Разве строится дом не трудами плотника и каменщика? Но не для выгоды ли архитектора строится он и поселятся в нем жильцами не те ли, кто не умеет положить как следует кирпич на кирпич? Сукно и шелк вырабатываются со всей тонкостью и расцвечиваются во все цвета радуги не теми ли, кто вынужден сам довольствоваться за свою работу лишь самой грубой и жалкой долей, тогда как выгода и радости от его труда достаются в удел другим?»
Именно на фоне этой общей моральной обеспокоенности особенно выразительными становятся отдельные сатирические штрихи, которые в ином контексте могли бы показаться чересчур резкими, грубыми. Когда, например, граф Ла Рюз подвергся упомянутому выше ограблению (у него украли— при посредничестве Уайльда — деньги, которые он только что выиграл за игорным столом мошенническим путем), Фильдинг замечает: «...графу пришлось под напором грубой силы отдать то, что он таким благородным и учтивым способом взял за игрой.» Ирония, звучащая здесь, выходит далеко за рамки данной конкретной ситуации. Дело не только в том, что граф перепугался до смерти и Бэгшоту не пришлось прибегнуть к силе, и не в том, что он действительно смошенничал за игрой. Фильдинг стремится показать полную непригодность обычного для XVIII века светского, литературного употребления таких понятий, как «сила» и «учтивость». Критике подвергается не граф, а вся традиция дворцовой утонченности.