После того как сцена кражи со взломом остается позади и Оливер вторично просыпается в респектабельном мире, сюжет подчиняет себе все и вся. Третья четверть книги является слабейшей ее частью. Оливер полностью находится здесь во власти семейства Мэйли и сюжета. На первый план выдвигается фигура Монкса. А наш интерес к описываемому поддерживают (да и поддерживают ли?)только эпизоды с участием Бамбла, которые теперь играют всецело подчиненную сюжету роль, да эпизодические персонажи — Джайлс и Бритлс, Блетерс и Дафф. Но поскольку эти действующие лица не имеют ничего общего с центральным замыслом книги и, следовательно, не наделены в отличие от Бамбла, Феджина, Ловкого Плута и Ноэ Клейпола символическим значением, они существуют в романе как чудаки, как комические фигуры, введенные только для того, чтобы приятно разнообразить повествование, и несущие на себе печать ограниченности, свойственной такого рода персонажам.
В третьей четверти книги основной конфликт почти совсем замирает; действующие лица, захватившие наше воображение, почти не появляются. На смену миру, изображенному в первых главах романа, приходит новый мир, в котором хозяевами положения являются люди вроде добросердечного старого доктора Лосберна и добродушного ворчуна Гримвига. Но после того, что мы уже узнали, мы просто не можем поверить в реальность этого мира так, как верили в реальность мира первых глав.
В последней четверти романа сюжет и замысел, выдумка и правда жизни вступают в последнюю ожесточенную схватку друг с другом. Сюжет выигрывает первый раунд, после того как ему удается извратить художественную логику и жизненность образа Нэнси. Искреннюю, неподдельную человечность этой девушки, о которой говорит, например, сцена, где Нэнси простым, трогательным языком выражает свое сочувствие несчастным страдальцам, запертым в стенах тюрьмы, сюжет превращает в подделку, в традиционные штампы дешевой мелодрамы. Затем замысел берет реванш: вслед за извращением образа Нэнси на потребу интересам развития сюжета идет один из лучших эпизодов романа — сцена суда над Ловким Плутом. Эта сцена не имеет прямого отношения к сюжету, если не считать того обстоятельства, что автору нужно было как-то избавиться от Плута, прежде чем наказывать порок и вознаграждать добродетель в финале. Любопытно, что Диккенс сознавал (такова была творческая сила его гения), что в лице Плута он создал образ, который нельзя ни подчинить сюжету, ни потихоньку выбросить из романа. Вот почему автор был вынужден предоставить этому неугомонному юнцу последнее слово. Его последнее слово, исполненное дерзкой насмешки, вновь поднимает роман до уровня серьезного искусства и играет важнейшую роль в почти забытом (ко времени появления этого эпизода в книге) центральном замысле произведения.