Есть отдельные удачи и во второй половине «Эдинбургской темницы», но они весьма отличны от достоинств первой половины. С большой жизненной правдой и проницательностью изображена Эффи, судьба которой как бы говорит о том, что возмездие за грехи не обязательно должно быть непереносимо горьким. Умение Скотта воссоздать единое сообщество снова ярко проявляется в изображении прочного основательного мирка поместья Рознит, но на этот раз изображению не хватает реализма. Слишком уж идиллическим выглядит поместье герцога, слишком уж смягчается характер всех героев в заключительных главах романа, причем такое смягчение никак нельзя отнести за счет сердечной доброты, приходящей со зрелостью. Смягчаются эти персонажи в результате того, что все те силы, столкновения с которыми придавали им жизненность, оказываются устраненными благодаря отеческой заботе просвещенного герцога.
Город, этот символ напряженных конфликтов нового мира, теперь полностью выпадает из поля зрения автора. Правда, взамен в повествование вводятся шотландские горцы и контрабандисты, но и они тоже — в отличие от Рэтклифа и Мег Мардоксон — романтизированы в духе традиции «благородного дикаря». Даже Дэвид Дине утрачивает свою фанатичную непримиримость и готов пойти на губительную сделку с совестью. Причина такой перемены в самом духе повествования заключается в том обстоятельстве, что Скотт перестает здесь смотреть на мир с позиций крестьянства и становится на идеализированную точку зрения гуманного помещика, заботливо опекающего своих крестьян.
Разумеется, дело тут не в том, что крестьяне лучше помещиков, а в том, что человеку, занимающему позицию благожелательного, гуманного помещика, свойственно принимать желаемое за действительное, а последнее противно природе реализма. В начале романа благодаря своему пониманию истинного положения шотландского крестьянства (оплодотворенному богатой творческой фантазией) Скотт сумел добраться до сути действительных и коренных столкновенйй борющихся сил в шотландском обществе. Это и явилось источником художественной силы и жизненности «Эдинбургской темницы». Образ Джини Дине стал большой удачей автора, с глубокой проницательностью увидевшего в ней исторически типичную фигуру. Только Джини Дине и остается до конца романа живым, полнокровным характером; даже на последних страницах произведения она еще раз подтверждает свою художественную состоятельность в эпизоде с пойманным Свистуном.