«Слабый, худой и бледный, он очнулся, наконец, словно после долгого тревожного сна.
Что это за комната? Куда меня привезли? — спросил Оливер.— Мне здесь никогда не случалось спать.
Он был очень истощен и слаб, и эти слова произнес тихим голосом, но их тотчас же услышали. Полог у изголовья кровати быстро отдернули, и добродушная старая леди, опрятно и скромно одетая, поднялась с кресла у самой кровати, в котором она сидела, занимаясь шитьем.
Тише, дорогой мой,— ласково сказала старая леди.— Ты должен лежать очень спокойно, иначе опять заболеешь, а тебе было очень плохо, так плохо, что хуже и быть не может. Ложись, будь умником!
С этими словами старая леди осторожно уложила голову Оливера на подушку и, откинув ему волосы со лба, с такой добротой и любовью посмотрела на него, что он невольно схватил исхудалой рукой ее руку и обвил ее вокруг своей шеи.
Господи помилуй! — со слезами на глазах сказала старая леди.— Какое благодарное милое дитя! И какой он хорошенький! Что почувствовала бы его мать, если бы все это время она сидела, как я, у его кровати и могла поглядеть на него сейчас!»
Этот переход из мира нищеты и убожества в мир уюта и доброты является центральной ситуацией романа, которая повторяется по ходу действия еще раз, когда Олквер, раненный после попытки грабежа, просыпается окруженный теплой заботой семейства Мэйли и оказывается под его надежной защитой. Такое повторение сходной ситуации не является, конечно, случайным. Более того, здесь мы сталкиваемся с характерным мотивом, повторяющимся и в других романах Диккенса. Вот почему следует остановиться на этом мотиве более подробно.
Первые одиннадцать глав «Оливера Твиста» рисуют картину житейских ужасов, лишений и невзгод. С первой же фразы повествования (в которой речь идет о работном доме) автор вводит читателя в мир вопиющей нищеты и уродливых отношений, в мир жестокости, насилия и произвола, в котором человеческая жизнь не ставится ни в грош, страдания являются общим уделом, а смерть воспринимается как желанное от них избавление. Сейчас мы не станем заострять внимание па том, что описанию этого мира недостает законченности, что его портят местами ложная сентиментальность и тяжеловесная ирония, которые ослабляют впечатление от описываемого. В общем и целом эти главы обладают все же поразительной силой воздействия на читателя. Что бы там ни было, но ни один из рассмотренных нами ранее романов не производит такого большого художественного впечатления. Нарисованная Диккенсом картина производит поистине незабываемое (в самом прямом смысле этого затасканного слова) впечатление. Работный дом; «ферма», где содержатся приходские дети; лавка гробовщика Сауербери; похороны; Ловкий Плут; притон Феджина — все это навек запечатлевается в памяти и способно неотступно преследовать читателя. Впрочем, здесь нет ничего от метафизики или от кошмарной фантазии. Крайне любопытно, что викторианские наставники умудрялись считать роман Диккенса подходящим чтением для детей.