В чем же секрет столь сильного воздействия книги на умы читателей? Можно ли считать, что наше воображение поражает только лишь само объективное существование изображенных ужасов, тот факт, что подобные вещи могли иметь место? Конечно, нет — иначе на нас оказывали бы такое же эмоциональное воздействие книги по социальной истории. Мир, изображенный Диккенсом, впечатляет нас в силу своей образной конкретности, которой не обладает даже тщательно документированное историческое исследование. Далеко не всякое' описание жизни бедняков после промышленного переворота производит именно такое впечатление. Действительно, чтение таких вещей, как «Городской рабочий» Хэммондов или «Положение рабочего класса Англии в 1844 году» Энгельса, вызывает у нас не менее сильный отклик, чем чтение «Оливера Твиста», но впечатление, которое мы получаем при этом, носит иной характер, более общий, не такой живой, яркий и интенсивный .
Наиболее очевидное различие между «Оливером Твистом» и книгой по социальной истории состоит, конечно, в том, что в романе выведены персонажи, которых мы воспринимаем как живых людей, за чьими жизненными перипетиями мы с интересом следим, чьи чувства разделяем.
Но это различие, по-моему, не так существенно, как нам кажется. Ведь по сути дела мы воспринимаем мир, изображенный в «Оливере Твисте», совершенно иначе, чем мир, встающий со страниц «Эммы». Мы не так уж много знаем о персонажах «Оливера Твиста», даже о самом Оливере; да не так уж и близки нашему сердцу чувства этих персонажей, их побуждения и переживания. Мы жалеем Оливера; мы — на его стороне; но наше сочувствие ему мало чем отличается от сочувствия любому ребенку, которого обижают на улице. Мы возмущаемся, и это возмущение, несомненно, идет в конечном итоге от сознания нашей человеческой общности с этим ребенком, от своего рода отождествления нас самих с ним, страдающим и борющимся; но в общем-то мы не очень глубоко за него переживаем.
В знаменитом эпизоде, когда Оливер просит добавки, нас берет за душу отнюдь не родственный отклик на конкретные чувства и переживания Оливера; мы не сопереживаем вместе с ним так, как мы сопереживаем с мисс Бейтс на Бокс-хилл. В этом смысле Оливер менее близок нам и значит для нас меньше, нежели мисс Бейтс и Эмма. Но зато в другом смысле он значит для нас несравненно больше. Когда Оливер подходит к надзирателю работного дома и просит еще каши, в действие вступают такие силы, которые заставят содрогнуться весь мир Джейн Остин. Эта сцена глубоко нас затрагивает, заставляя почувствовать себя соучастниками происходящего, не потому, что действующим лицом является именно Оливер, не потому, что Оливер душевно близок нам (хотя, конечно, какой-то элемент такой близости здесь присутствует). Мы чувствуем себя кровно заинтересованными потому, что дело тут идет о каждом голодном сироте во всем мире; более того, о каждом бедняке, о каждом угнетенном, о каждом голодающем; надзиратель работного дома (он даже не назван в романе по имени) воспринимается нами не как конкретная личность, а как олицетворение всякого агента-исполнителя в любой системе угнетения. Вот почему миллионам людей во всем мире (в том числе и множеству людей, которые не прочли ни единой страницы Диккенса) понятно то, что произошло в работном доме, где обитал Оливер Твист, тогда как происходящее в доме на Бокс-хилл доступно пониманию сравнительно немногих.