Тот факт, что вышеупомянутый эпизод из «Оливера Твиста» стал поистине легендой, неотъемлемой частью культурного сознания народа, объясняется не только тематикой, но исамим характером написанного Диккенсом романа. В отличие от Джейн Остин, Диккенс интересуется не личными взаимоотношениями персонажей, не развитием чувств в повседневном житье-бытье, а чем-то таким, что мы, не рискуя впасть в напыщенность, смело можем назвать Жизнью. Не бытописательским точным знанием каждодневных проблем человеческого поведения, а обостренным ощущением широкого движения жизни, в русле которого возникают те или иные конкретные проблемы,— вот чем силен «Оливер Твист». Бессмысленно спорить о том, лучше или хуже подход Диккенса к изображению жизни по сравнению с подходом Джейн Остин. С таким же успехом можно было бы спорить о том, что лучше — зарабатывать на жизнь или вступать в брак. Ведь одно не исключает другого, более того, обе эти проблемы неразрывно связаны друг с другом. В известном смысле они представляют собой одну и ту же проблему — проблему наилучшего устройства человеческай жизни в обществе, проблему приспособления,— но при всей взаимозависимости этих двух проблем нельзя подходить к их рассмотрению совершенно одинаковым образом.
Символическое значение первых глав «Оливера Твиста»— вот что отличает их от социальной истории, с одной стороны, и от «Эммы»— с другой. В «Оливере Твисте» наше воображение захватывает не чувство сопричастности личным переживаниям кого бы то ни было из персонажей, а ощущение сопричастности миру, который поразительным и ужасающим образом близок миру нашей действительности.
Мир, изображенный в «Оливере Твисте»,— это мир нищеты, угнетения и смерти. Нищета безысходна, она доводит людей до крайней степени упадка, и она до крайности истинна:
«По обеим сторонам улицы дома были большие и высокие, но очень старые и населенные бедняками: об этом в достаточной мере свидетельствовали грязные фасады домов, и такой вывод не нуждался в подтверждении, каким являлись испитые лица нескольких мужчин и женщин, которые, скрестив на груди руки и согнувшись чуть ли не вдвое, крадучись проходили по улице. В домах находились лавки, но они были заколочены и постепенно разрушались, и только верхние этажи были заселены. Некоторые дома, разрушавшиеся от времени и ветхости, опирались, чтобы не рухнуть, на большие деревянные балки, припертые к стенам и врытые в землю у края мостовой. Но даже эти развалины, очевидно, служили ночным убежищем для бездомных бедняков, ибо необтесанные доски, закрывавшие двери и окна, были кое-где сорваны, чтобы в отверстие мог пролезть человек. В сточных канавах вода была затхлая и грязная. Даже крысы, которые разлагались в этой гнили, были омерзительно тощими.»