«Испуганные дети горько заплакали, но старуха, которая все время оставалась невозмутимой, как будто не слышала того, что происходило вокруг, угрозами заставила их замолчать. Развязав галстук мужчине, все еще лежавшему на полу, она, шатаясь, подошла к гробовщику.
Это моя дочь,— сказала старуха, кивая головой в сторону покойницы и с идиотским видом подмигивая, что производило здесь еще более страшное впечатление, чем вид мертвеца.— Боже мой, боже мой! Как это чудно! Я родила ее и была тогда молодой женщиной, теперь я весела и здорова, а она лежит здесь, такая холодная и застывшая! Боже мой, боже мой, подумать только: ведь это прямо как в театре, прямо как в театре!
Пока жалкое создание шамкало и хихикало, предаваясь омерзительному веселью, гробовщик направился к двери.
Постойте! — громким шепотом окликнула старуха.— Когда ее похоронят — завтра, послезавтра или сегодня вечером? Я убирала ее к погребению, и я, знаете ли, должна идти за гробом. Пришлите мне большой плащ — хороший теплый плащ, потому что стоит лютый холод. И мы должны поесть пирожка и выпить вина, перед тем как идти! Ладно уж! Пришлите хлеба — ковригу хлеба и чашку воды... Миленький, будет у нас хлеб? — нетерпеливо спросила она, уцепившись за пальто гробовщика, когда тот двинулся к двери.
Да, да,— сказал гробовщик.— Конечно. Все, Лто вы пожелаете!
Он вырвался из рук старухи и поспешно вышел, увлекая за собой Оливера.» 1
Сентиментальности здесь нет и в помине. Нарисованная Диккенсом картина внушает ужас, в ней есть какая-то перекличка с Достоевским: реализм чреват фантазией; стерта грань, отделяющая действительность от кошмара; до крайнего напряжения обостряется способность человека наново осмыслить унаследованный им мир.
Но вдруг Оливер, просыпаясь, обнаруживает, что он перенесен из леденящего душу кошмара в мягкую постель, а вокруг, него хлопочут добрые, сердечные, обеспеченные люди. В мгновение ока он преображается в очаровательное дитя, в благородного, милого мальчика. Вот с этого момента заявляет о себе в романе сюжет.