По своим философским воззрениям Батлер отнюдь не был типичным рационалистом поздневикторианской эпохи, как это может показаться на первый взгляд (ненависть к церковникам, механистические представления о наследственности, одержимость дарвинизмом). В действительности он был ближе к философской позиции Юма:
«Ведь главный судья — это вера, а не логика. Подобно тому как все дороги ведут в Рим, так и все философские системы, с которыми мне когда-либо доводилось знакомиться, в конечном итоге ведут либо к какой-нибудь явной нелепости, либо к выводу, который мы уже неоднократно подчеркивали на этих страницах: праведные живут верой, иначе говоря, разумные люди идут по жизни, руководствуясь не теорией, а практическим опытом, каковой они истолковывают наиболее удобным для себя образом, и — ради успокоения собственной же совести — не ставя слишком много вопросов. Возьмите любой факт и попытайтесь осмыслить его до конца — очень скоро вы придете к этому же заключению, которое является единственным спасением от какой-нибудь явной глупости.»
Вообще-то говоря, это не бог весть какая глубокая философия, но она, во всяком случае, представляет собой эмоциональную попытку вырваться их тисков как идеализма, так и механистического материализма. Охарактеризованная Батлером «вера» слишком туманна и не может предложить ничего сколько-нибудь удовлетворительного взамен того или другого, но зато она порождает здоровое уважение к жизни, глубоко подозрительное отношение ко всякому идеализму (находящее отражение в трактовке Батлером понятия «совести», которое он явно связывает с влиянием религиозных и антигуманных философских взглядов) и неприятие (выраженное в самом слове «вера») детерминистской пассивности механистического материализма.
Об истинной ценности предлагаемой Батлером «веры» можно судить по общему впечатлению от романа «Путь всякой плоти». Наименее удачная сторона романа (сравнение с Юмом и игрой в триктрак имеет прямое отношение к делу) обусловлена тем обстоятельством, что автор ставит знак равенства между «разумными людьми» и просвещенными скептиками викторианской эпохи, принадлежащими к классу буржуазии. Этим объясняется вялость и безжизненность последней части романа, этим же вызвано и сложившееся у Притчетта впечатление, что «Эрнест Понтифекс — фигура слишком мелкая».