Художественные достоинства и слабости романа неотделимы от сильных и слабых сторон критического анализа Батлера. Способность Батлера создавать подлинно художественные страницы находится в прямой зависимости от его способности преодолевать слабости своей философской (а в конечном счете — общественно-политической) позиции.
Как я уже указывал, «Путь всякой плоти» не принадлежит к числу романов-притчей. И все же, читая его, мы почти постоянно ощущаем, что живую ткань повествования сковывает нечто навязанное извне. Это «нечто», удерживающее рассказ о происходящем в ограниченных рамках и лишающее его яркости, является не чем иным, как взглядами самого Батлера, его мировоззрением. В то время как истинность, разумность, проницательность и честность этих взглядов наделяют книгу Батлера могучей способностью будоражить читательскую мысль, наше ощущение, что эти взгляды несовершенны и не могут полностью охватить всю сложность и богатство явлений реальной жизни, ослабляет впечатление от книги. Нет, этим я вовсе не хочу сказать, что в «Пути всякой плоти» Батлер рисует искаженную картину действительности. Изображенный автором мир вполне реален, он показан с изумительной проницательностью. И все же роману не хватает жизненности. Философия Батлера делает жизнь, встающую со страниц его романа, менее полной, менее богатой и волнующей, чем жизнь реальная.
Повышенное внимание Батлера к моральной проблематике накладывает на его повествование печать известной отвлеченности. Мы чувствуем, что моральные проблемы, так сказать, предшествуют повествованию. Еще раз повторяю, что это ни в коей мере не должно настроить нас против романа. Странная вещь: замысел романа «Путь всякой плоти», представляющий собой абстрактную идею, не приводит к тому, что содержание книги до конца укладывается в слишком жесткие рамки, как это обычно бывает с романами подобного рода; наоборот, произведение это написано как бы чересчур свободно. При чтении таких романов-притчей, как «Путь паломника», «Кандид», «Тяжелые времена», «Власть и слава», у нас складывается такое впечатление, будто авторы втискивают жизнь в прокрустово ложе своих морализаторских построений. Эти книги написаны по излишне жесткой схеме — жизнь ведь, несомненно, шире всех этих схем. В романе «Путь всякой плоти» мы с этим не сталкиваемся, ибо всеобъемлющая философия Батлера, этого скептика и агностика поздневикторианской эпохи, более гибка и беспринципна, фигурально выражаясь, чем сама жизнь. Поэтому общей схемы, в романе нет. Но последнее обстоятельство создает своеобразное «окостенение» другого рода. Мировоззрению Батлера так или иначе свойственно своего рода — пусть не схематическое — обеднение жизни; это обеднение снижает художественные достоинства его романа.