Только что процитированный отрывок, по-моему, весьма красноречиво говорит о том, что за книга «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». Как уже подчеркивалось, «Тэсс»— не психологический роман; изображение действительных мыслей Тэсс в этом эпизоде не выдерживает никакой критики. Не достигает роман и таких вершин символизма, какие прославили «Грозовой перевал». Харди явно уступает Эмилии Бронте в художнической прозорливости, в способности постигать глубинные процессы жизни. Когда он пускается в философские обобщения, результат зачастую бывает плачевным. И все же рассматриваемый нами роман с его своеобразным, «книжным» стилем и псевдоэсхиловой философией доносит какую-то существенную часть жизни, освещая с исключительной силой убеждения и до странного трогательной утонченностью один из этапов человеческой истории.
Созданная Харди картина действительности, как мне кажется, не совсем соответствовала его сознательным убеждениям. В сцене, которую мы только что обсуждали, в намерения автора входило вложить в образ «подгнившего мира» особое философское содержание. Харди весьма серьезно относился к своей излюбленной концепции имманентной воли и, несомненно, видел в Тэсс жертву «главы бессмертных». Пессимистическое и детерминистское мировоззрение, отводящее человеку (тем более — женщине) роль беззащитного существа, находящегося всецело во власти непреклонной судьбы,— такова сознательная философская основа романа. Подзаголовок «Чистая женщина» лишний раз указывает на то, какой смысл вкладывал Харди в свое повествование. Такая философия воздействует на книгу, как правило, в худшую сторону. Это она повинна в том, что заключительные строки романа отдают литературщиной. Это из-за нее у читателя складывается впечатление, что автор ведет со своими героями «нечестную игру». Это она является в конечном счете причиной слабости психологического анализа, идеализации образа Тэсс. Сплошь и рядом Харди сообразует своих персонажей не с жизнью, а с собственными философскими установками .
И все же «Тэсс» берет верх над философией Харди. Роман сохраняет жизненность, благодаря тому, что понимание автором процесса распада крестьянства, его художественные идеи оказываются сильнее ограничительных тенденций сознательного мировоззрения Харди. В сущности говоря, над философией Харди тоже не приходится иронизировать. Безусловно, эта философия, так же как и философия Толстого, не может удовлетворить нас, но, как и у Толстого (небезынтересно было бы сопоставить взгляды на историю, высказываемые в «Войне и мире» и в «Династах»), она явилась результатом страстной и честной попытки разрешить подлинные проблемы поистине непреодолимой трудности. Не стоит забывать, что все-таки у Харди была своя собственная философия (чего нельзя сказать о большинстве его современников) и что пессимизм романиста имел объективное оправдание в лице уэссекского крестьянства, на глазах которого разрушался целый жизненный уклад, мир накопленных веками духовных ценностей. Так что не нам посмеиваться над пессимизмом Харди и презрительно отмахиваться от него.