Было бы преувеличением утверждать, что первые две трети романа — полная удача. Наиболее серьезные возражения вызывает то, как обрисовывает автор Теобальда. Оставляет ли ему Батлер хотя бы какую-нибудь возможность казаться живым человеком? Это сомнение пробуждает в нас не столько даже внутреннее неправдоподобие характера Теобальда (должно быть, в жизни бывали священники, которые перещеголяли бы самого Теобальда), сколько чрезмерный разоблачительный запал Батлера. Так и кажется, что автор неотрывно следит за Теобальдом с нацеленным пером, готовый сию минуту поразить свою жертву. Это зрелище отнюдь не исполнено глубокого достоинства (правда, мы в общем готовы поступиться достоинством ради разоблачения спесивого буржуа), более того, оно производит просто отталкивающее впечатление. Автор уподобляется репортеру, который буквально по пятам преследует какого-нибудь министра, выжидая, когда тот случайно совершит неблаговидный поступок. Автор бичует Теобальда с таким ликующим злорадством, что невольно начинает казаться, будто Батлер делает это не только ради нас, читателей, но отчасти и для собственного удовольствия. Вот это подозрение или что-то похожее на него и ослабляет разоблачительный эффект.
Этим я вовсе не хочу сказать, что будь Батлер более «терпим» в самом общепринятом смысле этого слова, будь он менее пристрастен, роман «Путь всякой плоти» от этого выиграл бы. Наоборот, именно пристрастность Батлера, его смелый и исполненный праведного негодования протест против ханжества, насквозь пропитавшего буржуазный уклад жизни, придает роману неповторимое своеобразие, так радующее читателя.
Описание воскресного вечера в «Пути всякой плоти» можно сравнить с той сценой в «Грозовом перевале», где Кэти и Хитклиф швыряют свои благочестивые книжки в собачий закут:
«Вечером они явились в гостиную, и в качестве особой милости им разрешили петь гимны в моем присутствии, а не просто читать их, так что я имел возможность послушать, как мило они поют. Эрнест имел право выбирать первым и выбрал гимн, повествовавший о каких-то людях, которые пришли к закатному древу. Я не ботаник и не знаю, что такое закатное древо, но первые слова гласили: «Придите, придите, придите, придите к закатному древу, ибо день уже миновал». Мотив был недурен, и Эрнест пристрастился к нему, ибо он чрезвычайно любил музыку и имел сладенький детский голосок, которым охотно пользовался.