Но, Салех... это яе не какие-нибудь простые башмаки — это лучшие английские ботинки.
О, ты только о себе думаешь. Ты черствый, жестокий человек.
Джонсон задет за живое.
Но, послушай же, Салех...
Да, да. У тебя не сердце, а камень. Ты видишь, как я мучаюсь здесь, и тебе на это наплевать.
Но, Салех, твои дела не так уж плохи. Приободрись, не падай духом.
Ох, до чего же ты жесток, Джонсон. Тебе незнакомы страдания. Ты не испытал на себе жестокость людей. Они уверяют тебя в своей любви, хорошо к тебе относятся, а потом вдруг отворачиваются от тебя, предают и бьют ни за что. А чем ты лучше других? Ты же видишь, что я подыхаю от холода и голода, и нет со мной рядом ни одного друга.
У Джонсона навертываются на глаза слезы жалости.
Но, послушай, Салех, я ведь друг тебе; мне, правда, очень жаль тебя. Возьми мой пиджак — он будет тебе вместо подушки.
С этими словами он снимает пиджак.
Видно, ты, как и другие, хочешь развязаться со мной, отделаться тряпками и лживыми словами. Как ты жесток ко мне, какой ты эгоист! На что тебе ботинки, раз тебя завтра повесят?! А ведь это случится завтра, попомни мои слова.
Ну ладно, черт с ними. На, Салех, бери!
Джонсон снимает ботинки, Салех хватает их и передает дикарю-язычнику, который, улыбаясь, завертывает их в пиджак и сует сверток под мышку. Хотя он действует как раб Салеха, на его лице довольное выражение человека, впитывающего новые впечатления. Но тут Салех рывком дергает цепь.
Пошли, дикарь.
Дикарь живо вскакивает, позаботившись о том, чтобы не дернуть цепью оковы на щиколотках своего наставника, и оба, побрякивая кандалами, быстро удаляются в свой угол камеры, где принимаются бережно закатывать свою добычу в циновку.
Джонсон долго еще сидит без движения, с видом крайнего изумления рассматривая свои босые ноги. Затем, повернувшись к человеку, который сидит ближе всех к нему, он произносит:
Вот уж не думал встретить здесь этого боя Салеха,— и в тоне его звучит приглашение начать беседу.
Его соседи — они сидят на корточках, прислонившись к стене и свесив длинные жилистые руки между колен,— молча переводят на него взгляд. Это два пастуха-«фулани»; как и все «фулани», они тощие, равнодушные и неразговорчивые.