И беседа иссякла...»
Отношения людей в романах Форстера, как и в жизни, часто ни к чеку не приводят. Такого, пожалуй, нет в романах Лоуренса. Различие между Форстером и Лоуренсом знаменательно и интересно: у Лоуренса во всем огромное напряжение, у Форстера все постоянно расслаблено. Не ведут ли расслабленность и утонченный скептицизм к пассивности? Мне кажется, что в какой-то мере ведут. Невозможно представить себе героя Лоуренса предающимся тоске (хотя иногда хотелось бы, чтобы он это делал). За героями Форстера это замечается слишком уж часто. Может быть, нежелание вести себя героически вполне естественно для человека, но в этом есть и нечто человека принижающее. Отношения между Азизом и Фильдингом кончаются несчастьем,— если это не слишком сильно сказано,— и такое их завершение вполне закономерно. В плане конкретных взаимоотношений оно, во всяком случае, убедительно. Сомнение вызывает только попытка Форстера делать на основе этих отношений далеко идущие обобщения. Последний абзац романа может значить только одно — на вопрос Махмуда Али: «Можно ли дружить с англичанином?»— следует ответить: «Нет, пока нет, и не здесь». Иными словами, нет, пока англичан не прогонят из Индии. Дружба станет возможна лишь тогда, когда ее опорой будет равенство, а не империализм.
Но разве дружба с Азизом не стала бы возможной, если бы Фильдинг был готов пойти немного дальше, отбросить свою империалистическую психологию в большей мере, чем он того захотел? Я думаю, что вопрос этот задать необходимо, потому что отсутствие в книге даже намека на такую возможность сказывается на ее ценности. Если попытаться подытожить, какое мировоззрение воплотилось в романе Форстера, то придется, как мне кажется, сказать что-нибудь вроде: «Ода, все это очень трудно. Легких путей нет. Будем же благоразумными, честными и несентиментальными. Прежде всего, будем честными. И тогда наступит день, когда дела, несомненно, пойдут на лад». Это позиция не «негативная», не нигилистическая, и, право же, она в тысячу раз лучше того духа капитуляции перед жизнью, с которым мы привыкли сталкиваться в литературе последних лет. И все же Форстер, по-моему, страдает ограниченностью, недооценивая способность людей коренным образом менять свое сознание. А эта ограниченность в какой-то мере ослабляет воздействие данной и всех других книг Форстера. Кто-то назвал Форстера педантом, кто-то увидел в нем сходство со старой девой. Сам он употребил бы здесь слово «мягкий». Всех этих слов для его характеристики недостаточно, но всетаки некая правда в них скрыта.