История развития Пяти городов, хотя о ней много говорится в последней части книги, дается только в восприятии Констанции. Мы видим перемены на площади, переход к новой системе торговли, видим, как отдельных торговцев сменяют фирменные магазины, как традиции ремесла уступают место массовому производству, как исчезает старый гражданский дух, как постепенно и неуклонно наступают монополии. Все это передано превосходно. Но поскольку Беннет при всех его симпатиях к бедному и трудовому люду ничего не сообщает нам о другой стороне медали, скажем, о зарождении профсоюзов, в нарисованной им общей картине гончарного завода неизбежно не хватает жизненности; она не может не создавать ощущения того, что жизнь, подобно износившейся пружине, теряет свой динамизм; это, несомненно, совпадает с ощущениями Констанции, но этого абсолютно недостаточно для выяснения проблемы «что такое жизнь».
Аналогичной слабостью отмечена и та часть романа, где действие развертывается во Франции. В одном отношении эта часть — весомое приобретение для всей книги. Беннету удалось воспроизвести целый мир, образ жизни иной, чем в Берсли. Когда Софья возвращается домой и вспоминает, находясь на Берсли-сквер, свою жизнь в Париже, перед нашими глазами встает мир, полный красок и света, мир бьющей ключом жизни, образующий резкий контраст серой провинциальности дымного гончарного завода. Жизнь буржуазного Парижа противопоставляется жизни буржуазного Норт-Стэффордшира, и контраст получается впечатляющий. Но беда в том, что и он носит ограниченный характер. Париж Софьи — это, по сути дела, туристский Париж. С точки зрения самой Софьи, это вполне правомерно, но для выполнения более широких задач романа этого снова недостаточно. Великий писатель, возьмись он за такую тему, разглядел бы, например, в Парижской коммуне не совсем то, что заметил Арнольд Беннет.
Эти замечания, признаюсь, заводят нас на край критической пропасти. Критиковать писателя за то, что он не написал книги, отличной от созданной им, так же неразумно, как бессмысленно было бы порицать Джейн Остин за то, что она вообще не писала о французской революции. Я вовсе не утверждаю, что «Повесть о старых женщинах» была бы лучше, если бы Беннет включил в нее более подробное описание Парижской коммуны или рассказал бы о рабочем движении на гончарном заводе. Я лишь хочу сказать, что писатель должен по-настоящему широко и творчески подходить ко всему, о чем он пишет, и если взятая им тема, как это имеет место у Арнольда Беннета, связана с широкими социальными сдвигами, мы вправе требовать от писателя изложения его взглядов на все эти проблемы. Он должен как-то откликнуться на них, даже если прямое описание не вводит в его задачу. Никто не требует, чтобы Софья постигла смысл событий 1871 года в Париже — она на это и не способна. Но Арнольд Беннет должен был это постичь и тем или иным способом сообщить свою точку зрения читателю. Если бы Беннет действительно понимал или ощущал значение Парижской коммуны, «Повесть о старых женщинах» в художественном отношении только выиграла бы, ибо тогда у нас не оставалось бы неловкого впечатления, будто нас обманули в наших ожиданиях.