Все Форсайты — паразиты. Голсуорси вначале старается, и весьма плодотворно, показать нам это. Они паразитируют на мыслях, чувствах, всем организме подлинно живых людей, которые существовали до них и существуют рядом с ними. Не имея своей собственной жизни, Форсайты, движимые страхом, способны лишь копить имущество и питаться за счет жизни, которую дали человечеству живые люди.
Возможно, многочисленность Форсайтов испугала Голсуорси и помешала ему разоблачить их до конца. А быть может, тут сыграло роль нечто иное, нечто более серьезное. Например, его полная неспособность разглядеть, что собой представляет человек, если он не Форсайт. Что еще, кроме Форсайтов, есть в обширном мире, населенном людьми? Голсуорси огляделся в страхе — и ничего не увидел, ничего не обнаружил, кроме... Ирэн и Босини. Их он и предложил нам. Пожалуйста,— как бы говорит он,— анти-Форсайты! Полюбуйтесь! Вот они! Здесь любовь! Страсть! СТРАСТЬ!
Мы присматриваемся к этой любви, к этой СТРАСТИ и не видим ничего, кроме сексуального влечения и чего-то смутно антифорсайтовского...»
Правда, и самому Лоуренсу не удалось полностью избавиться от Форсайтов. Приравнивая буржуазное общество к обществу вообще, употребляя определение «социальное существо» вместо понятия «буржуа», он сам отдавал огромную дань миру Форсайтов. Но все же всякий, кто. понимает, что хотел сказать Лоуренс, уже не сможет всерьез воспринимать Голсуорси. «Собственника» сейчас можно воспринимать, увы, лишь как музейный экспонат, а не как живое художественное произведение.
«Жизнь ускользает...» Потому что жизнь, говорит Вирджиния Вульф, совсем не такова, какой ее изображают Беннет, Уэллс и Голсуорси.
«Взгляните вовнутрь, и жизнь покажется совсем не такой. Обратитесь на минуту к обычному уму в обычной день. Ум получает мириады впечатлений — ординарных, поразительных, мимолетных или же врезающихся в память, как узор, нанесенный острой стальной иглой. Они поступают со всех сторон, в нескончаемом потоке бесчисленных атомов. По мере того как они оседают и образуют жизнь понедельника или вторника, значимость каждого из них меняется по сравнению с прошлым. Упор приходится не на прежнее, а на новое. И поэтому, будь писатель не рабом, а свободным человеком, имей он возможность писать то, что хочет, а не то, что должен, и строить свое произведение на собственных чувствах, а не на условностях, не существовало бы тогда ни сюжетов, ни комедий, ни трагедий, ни любовных историй, ни катастроф, к которым все уже привыкли, и, быть может, ни одна пуговица не была бы пришита так, как того хотят портные с Бонд-стрит. Жизнь — это вовсе не симметричные ряды фонарей. Жизнь — это светящийся ореол, полупрозрачное покрывало, окутывающее нас от пробуждения сознания и до самого конца. Так не заключается ли задача писателя в том, чтобы передавать этот меняющийся, этот неведомый и не знающий пределов дух, несмотря на всю его многоликость и многосложность, не примешивая к нему ничего чуждого и внешнего? Мы призываем не просто к мужеству и искренности. Мы говорим, что подлинный материал художественной литературы несколько отличен от того, что по обыкновению принято им считать.»