Уилл находит здесь удовлетворение своих желаний: «его душа оставалась там, в высшей точке дуги, охваченная непреходящим экстазом, завершенная». Но для Анны, хотя она какое-то время и чувствует призывную силу такого исхода, он все-таки неприемлем: «она хотела права на свободу, возвышающуюся над ней, свободу выше крыши». Церковь не охватывает всей вселенной: ее претензии в конечном счете оказываются ложными.
Радуга, которую видит Урсула в финале романа, несет в себе условный и даже мистический смысл. К концу книги становится ясно, от чего Урсула отказалась, и менее ясно — на что она еще надеется. Она отвергла Скребенского — красивое, вполне сговорчивое животное, слугу империи; бедную душонку, не понимающую глубоких порывов сердца. Легче ей было отвергнуть Уинифред Ингер и ее циника-дядю Тома, человека растленного физически и духовно. Она с отвращением отвернулась и от современного индустриального общества — «унылой и страшной язвы, запятнавшей лик земли»,— и от церкви, «выставившей напоказ свою безобразную старость». Служение обществу в качестве учительницы она оставила как пустое и ненужное дело. И вот ничего у нее не осталось, кроме неясного, но твердого убеждения (это убеждение Лоуренса), что когда-нибудь все образуется и люди переживут возрождение, вернут себе возможность полноценной, интересной жизни и гармонических отношений.
Такова, следовательно, «идея» «Радуги», таково бремя, которое взвалил на свои плечи Лоуренс, ибо ни к какому другому писателю слово «бремя» не подходит так, как к нему. Часто, критикуя Лоуренса, говорят, и , по-моему, в общем правильно, что сила его романов в какой-то момент оборачивается слабостью, что его герои живут в таком страшном напряжении, которое, как правило, не только не встречается в жизни, но и выходит за пределы возможного. Поэтому, очевидно, важно подчеркнуть диапазон проблем, привлекающих внимание писателя в «Радуге», «кусок жизни», на котором, так сказать, испытывается интенсивность лоуренсовских эмоций.
Благодаря этой интенсивности, которая в решающий момент распутывает отдельные взаимоотношения, мы настраиваемся рассматривать героев и ситуации романов Лоуренса, при всем его чрезмерном увлечении плотской и сексуальной стороной жизни, как нечто почти бестелесное, как единицы живой материи, мятущиеся и сталкивающиеся в обширном, темном космосе, где время и пространство не имеют почти никакого значения, утратили свою реальность. Нужно постараться определить, насколько это впечатление верно и чем оно обязано методу Лоуренса.