Генри Джеймс дает нам понять, что Изабеллу, при всей ее очаровательности, не следует идеализировать: «Вообще говоря, ее скудные познания, ее напыщенно-возвышенные идеалы, ее самоуверенность, простодушная и догматичная, ее характер, требовательный и одновременно снисходительный, в котором пытливость перемешалась с привередливостью, живость — с равнодушной инертностью, ее желание производить наилучшее впечатление и, если это только возможно, быть лучше, чем она есть, ее жажда увидеть, испытать, познать, ее утонченный ум, обуреваемый пламенными порывами, в сочетании с теми чертами личности, которые были созданы условиями жизни,— все это легко сделало бы ее жертвой научной критики, если бы в намерения автора не входило пробудить в читателе отношение более нежное и выжидательное.»
Роман Джеймса выявляет несостоятельность представления Изабеллы о свободе. Делается это с такой полнотой и конкретностью, что выделять из общей картины главную, настойчиво звучащую тему—значит лишь бесконечно ослаблять впечатление от книги. Но такое выделение необходимо в интересах анализа. Наше восприятие романа Джеймса будет неполным, если мы не осмыслим до конца его главную тему.
Тема свободы — на начальной стадии ее развития — получает полное выражение в сцене, где Каспар Гудвуд вторично просит руки Изабеллы (только что перед этим она отказала лорду Уорбертону). Вот эта сцена:
«— Наоборот,— довольно самонадеянно отвечала Изабелла.— Просто диву даешься, как мал наш мир и как все в нем связано одно с другим.
А по мне он слишком велик! — воскликнул Каспар с простодушием, которое наша молодая героиня, возможно, нашла бы трогательным, не будь она исполнена решимости не идти ни нка какие уступки.
Подобная решимость была недавно возведена §ю в систему, теоретически обоснованную; и чтобы быть до конца последовательной, она после минутного раздумья сказала:
Не обижайтесь, но, по правде говоря, мне нравится быть подальше от вас. Если бы вы жили там же, где и я, мне постоянно казалось бы, что вы за мной наблюдаете, а мне это не по душе: я слишком дорожу своей свободой. Больше всего на свете,— продолжала она, снова впадая в немного самонадеянный тон,— я люблю мою личную независимость.