Не является ли это наше ощущение, основывающееся на возвышенных душевных качествах самой Изабеллы, романтическим и иллюзорным? Вопрос этот, пожалуй, можно поставить и так: не подводит ли нас вся логика повествования в романе к выводу о том, что уделом человека неминуемо являются страдания и отчаяние? Возникновению этого впечатления способствует целый ряд факторов. Прежде всего, в построении книги настойчиво используются элементы драматической иронии. Чуть ли не в каждой из начальных глав романа подчеркивается фатальная обреченность устремлений Изабеллы. Так, в пятой главе нам сообщается, что Изабелла едет в Европу в надежде найти там счастье. В шестой главе говорится о том, что она любит все неожиданное, все, чего нельзя предвидеть («Я не буду иметь успеха, если они там [в Европе. — А. К.] слишком традиционны и полны глупых условностей. Что до меня, то я совсем не поклонница глупых условностей»). Седьмая глава заканчивается следующим диалогом:
«— Я всегда хотела все знать о том, чего не следует делать.
Для того, чтобы делать это? — полюбопытствовала тетушка.
Для того, чтобы иметь возможность выбора,— ответила Изабелла».
А восьмую главу венчает такой обмен репликами:
«— Никогда в жизни не заставлю я кого бы то ни было мучиться.
Надеюсь, вам и самой не придется мучиться.
Надеюсь, что так...»
Можно, коцечно, сказать, что это просто-напросто особенность творческой манеры Генри Джеймса, который стремится с максимальным эффектом обыграть каждую ситуацию. Однако в данном случае писательское мастерство автора, на мой взгляд, в чем-то оборачивается против него самого. У читателя появляется ощущение роковой обреченности Изабеллы, отсутствия у нее каких бы то ни было шансов на счастливую долю. Вместо объективной иронии, предусмотренной авторским замыслом, мы имеем дело с чем-то вроде неотвратимого перста судьбы.
Похоже, страдания изображаются автором как нечто украшающее человека, романтизирующее его (с учетом всех богатых ассоциаций и всей гаммы оттенков, связанных с понятием «романтический»). Нет ли здесь — несмотря на в высшей степени утонченную и бесконечно рафинированную форму выражения — чего-то от эмоциональной и нравственной незрелости, характерной для представлений Джордж Элиот о «современных Святых Терезах»?