Быть может, как раз в тех предложениях, где Джордж Элиот обращается к читателю с морализаторскими сентенциями, взывая к его совести, и коренится слабость творческого метода автора. Выявив эту слабость, мы смогли бы, вероятно, прямо указать, какие строки в романе «Миддлмарч» следует с полным основанием считать немного фальшивыми. Это трудный вопрос, и мы еще вернемся к нему несколько позже.
Пока же рассмотрим еще одно описание, фигурирующее в романе Джордж Элиот, а именно ту сцену, где мы застаем Доротею плачущей в своей комнате в Риме через каких-нибудь полтора месяца после свадьбы:
«Для тех, кто при осмотре Рима пользовался тем могучим подспорьем знания, которое способно вдохнуть душу живу во все исторические формы и указать на промежуточные звенья, стертые временем, но, тем не менее, действительно объясняющие кажущиеся контрасты,— для тех Рим и до сих пор может быть духовным центром и истолкователем жизни всего мира. Но представьте себе и такого рода исторический контраст: представьте себе гигантские, разрозненные откровения об императорском и папском Риме, внезапно приведенные в соприкосновение с понятиями девушки, воспитанной в духе английского и швейцарского пуританизма, на жидких протестантских исторических рассказах и имеющей об искусстве самые смутные понятия. Представьте себе, что пылкая натура этой девушки не только серьезно смотрела на скудный запас имеющихся у нее знаний, но вырабатывала из них известные принципы, на которых основывала свой образ действия; что девушка эта до того впечатлительна, что она даже на самые отвлеченные вещи не могла смотреть иначе, как с точки зрения чего-то живого, могущего причинить ей удовольствие или страдание; что она, наконец, только что сделалась замужней женщиной и от восторженного стремления к неизведанным обязанностям вдруг перешла к неясным еще думам и заботам о своей личной судьбе. Давление загадочного Рима, конечно, может показаться совсем нечувствительным веселым нимфам англо-международного общества, для которых он служит лишь фоном блистательных пикников; но у Доротеи не было таких, как у них, защитных средств против глубоких впечатлений. Развалины и базилики, дворцы и колоссы, брошенные среди жалкого теперешнего существования, где все живое, по-видимому, переживало глубокое нравственное падение, вызванное суеверием, не имевшим ничего общего с набожностью; непонятная, но яркая, титаническая жизнь, которою полны стены и потолки; длинные ряды белых фигур,, в мраморных глазах которых как будто отражался монотонный свет чуждого мира: все эти обломки честолюбивых идеалов, преисполненных чувственности или одухотворенности, беспорядочно перемешанные с признаками современной униженности, забывшей о прошлом, сначала произвели на нее впечатление электрического удара, а затем стали удручать, вызывая болезненное ощущение, какое производит наплыв идей, покуда еще неясных, но уже сдерживающих порывы чувства. Бледные, но вместе с тем и жгучие образы завладели ее юными чувствами и запечатлевались в ее памяти даже и тогда, когда она о них не думала, подготовляя странные ассоциации идей, которые сказались в ней через многие годы. Наше воображение способно вызывать перед нами ряд картин, которые сменяют одна другую, подобно перемежающимся видениям, посещающим нас во время сна. Доротее всю жизнь не переставали грезиться, особенно в те минуты, когда смутное чувство отчаяния давило ее, обширные своды собора Св. Петра, огромный бронзовый балдахин, воодушевленные позы пророков и евангелистов на мозаиковых образах и красная драпировка, которая была повешена по случаю праздника Рождества.