Бекки бунтует, подобно тому как бунтовали до нее, каждая по-своему, Молль, Кларисса и Софья. Она не желает обрекать себя на нескончаемый подневольный труд и унижения, являющиеся уделом гувернантки. Она сознательно и планомерно пускает в ход все виды оружия, применяемого в погоне за богатством и общественным положением мужчинами, плюс оружие, данное ей от природы,— женские чары, чтобы покорить принадлежащий мужчинам мир. Само собой разумеется, это приводит ее к моральному падению. Но какой бы дурной женщиной она ни была, Бекки все равно завоевывает наши симпатии — не одобрение и не восхищение, а просто человеческое сочувствие! Наше отношение к ней похоже на наше отношение к Хитклифу в «Грозовом перевале», причем так же, как и в случае с Хитклифом, Бекки завоевывает сочувствие читателя не вопреки тому, что она бунтует, а благодаря своему бунту. Мы начинаем в глубине души сочувствовать ей уже с того момента, когда она выкидывает из окошка кареты Словарь, преподнесенный ей добрейшей мисс Джемаймой, и тем самым как бы отвергает путь, пойдя по которому она сама превратилась бы в такую же мисс Джемайму. Этот поступок сразу же вводит нас в круг животрепещущих тем романа. (Небезынтересно сравнить его с другим бунтарским поступком, который служит завязкой конфликта в таком отличном от «Ярмарки тщеславия» романе, как «Грозовой перевал».)
Нет ничего загадочного в жизненной силе и привлекательности образа Бекки Шарп. В сочувствии, которое она вызывает к себе, нет ни грана сентиментальности. Как ни старается Теккерей, этот английский джентльмен эпохи королевы Виктории, смягчить впечатление от ее бунта, притворяясь скандализированным ее поведением человеком, жизненная энергия, которой романист с избытком наделил свою героиню, оказывается глубже авторского морализирования и философствования, и Бекки увлекает его за собой. Конечно, Бекки—существо далеко не восхитительное (хотя за один тот миг, когда она открывает Эмилии глаза на Джорджа Осборна, «...этого себялюбца и пустозвона, этого невоспитанного, вульгарного денди, этого никчемного олуха» х, ей можно простить многое), но могла ли она быть иной?