Сюда! — возмутился он.— В гостиную!
Куда же еще? — спросила она.
Не скрыв досады, он заметил, что кухня была бы для него более подходящим местом. Миссис Линтон смерила мужа прищуренным взглядом — она не то гневалась, не то посмеивалась над его разборчивостью.
Нет,— вымолвила она, помолчав,— я не могу сидеть на кухне. Накрой здесь два стола, Эллен: один будет для твоего господина и мисс Изабеллы — потому что они родовитые дворяне; а другой для Хитклифа и для меня — мы с ним люди поплоше. Так тебя устраивает, милый?»
С момента возвращения Хитклифа все попытки Кэтрин примириться с Мызой Скворцов обречены на неудачу. Теперь во взаимоотношениях Хитклифа и Кэтрин нет места для нежности. Они беспощадно треплют друг другу нервы, одержимые неистовым стремлением погубить один другого. Но когда Хитклиф рядом, Кэтрин не может строить никаких иллюзий в отношении Линтонов. Кэтрин и Хитклифа роднит теперь только презрение к ценностям Мызы Скворцов. «Там оно,— с гневным воодушевлением говорит Кэтрин Эдгару о месте своего последнего успокоения,— не среди Линтонов, запомни, не под сводом церкви,— оно под открытым небом, и в изголовье — камень.» Просторы под открытым небом, природа, вересковые заросли противопоставляются миру Мызы Скворцов. При этом презрение к Линтону вызвано отнюдь не ревностью — оно имеет нравственную основу. Когда Нелли сообщает Хитклифу, что Кэтрин сходит с ума, он восклицает:
«Ты толкуешь, что она повредилась умом. Как ей бы не повредиться, черт возьми, в ее страшном одиночестве? И этот жалкий, пресный человек ухаживает за ней из «человеколюбия», из «чувства долга»! Из «жалости» и «милосердия»! Посадите дуб в цветочном горшке и ждите, что он у вас разрастется,— вот так же этот Эдгар Линтон может ждать, что она у него не зачахнет на скудной почве его пошлой заботливости!»
Здесь звучит такая исступленная страсть, подчеркиваемая ритмикой и образным строем отрывка, что от сознания увлеченного читателя легко может ускользнуть совершенно поразительный смысл монолога Хитклифа. Этот монолог Хитклиф произносит вскоре после того, как он совершил первый из своих жестоких, чудовищных актов мщения — женился на Изабелле. Этот поступок так отвратительно безнравствен, что, казалось бьг, просто немыслимо, чтобы мы могли теперь всерьез принять нападки Хитклифа на Эдгара Линтона, который в копце-то концов, если подходить к нему с общепринятыми мерками добропорядочности, не причинил никому никакого вреда. И тем не менее мы принимаем эти нападки всерьез, потому что сделать это нас заставляет Эмилия Бронте. Накал страсти в процитированном отрывке достигает такой силы, с которой мы встречаемся только в больших произведениях поэзии. Чем это объясняется?