Какой реальный вывод можно, например, сделать из того факта, что фамилия хозяина Блума — Кейс? Какой реальный смысл заложен в том, что в программу концерта Молли Блум включена ария «Ьа с (1агет 1а тапо» или в имени машинистки Марты Клиффорд, которая через Марту-Мери каким-то образом связывается с девой Марией? Безудержное увлечение ассоциациями вызывает возражение не просто потому, что в них много произвольного и непонятного, и не потому, что они часто совершенно затемняют мысль, но потому, что эти ассоциации фактически создают ложную смысловую паутину, которая, подобно многочисленным современным психологическим системам, не имеет основы в реальной действительности — на что она у Джойса претендует.
Будет, конечно, неверно полагать, что эти недостатки, как бы значительны они ни были, отнимают у Джойса его достижения. Ирония и сочувствие все равно пробиваются у него через все преграды, одерживая верх над виртуозностью и стилизацией. Смех — вот величайший человеческий актив «Улисса»; это утверждение здравого рассудка, о которое разбиваются одиночество Стивена и неприспособленность Блума. Наряду со смехом в романе есть и глубоко сочувственные нотки, например, в эпизоде, когда Стивен застает за покупкой грамматики свою сестру Дилли, которая хочет самостоятельно выучить французский язык. В такие моменты джойсовский механизм лейтмотивов и ассоциаций используется с такой душевной щедростью, что мы забываем о его головоломках и педантизме.
И все же общий результат художественных усилий Джойса нельзя признать удовлетворительным. «Больше всего заботы Джойс уделяет форме; он следит за тем, чтобы фраза, возникшая на одной странице, соответствующим образом перекликалась с фразами на пятидесяти других страницах. Но всепоглощающее внимание, уделяемое словесному оформлению фразы, находится в противоречии с жизнью, которой живет книга. Оно подразумевает стабильность фактуры, поверхность которой можно украшать тончайшими узорами, как в «Книге Келлса»... Оно приобретает такую же вечность, какую имеет церковь в глазах монаха. Но Стивен и Блум изображаются как символы человечества, находящегося в постоянном движении. И чувство жизненной изменчивости в книге настолько сильно, что статичное формальное украшение выглядит защитным механизмом, обращенным против процесса изменений, и, кажется, представляет для Джойса ценность лишь как система обороны. Джойс как бы играет двумя стилями— изменением и прочностью, так же как он играет двумя главными героями. Он играет и противоречиями, не разрешая их. В то время как Мильтон идет вперед, Джойс лишь переминается с ноги на ногу, все глубже и глубже погружаясь в песок.»